Босой

А я поехал в город и купил на ярмарке «Альбион». Пообедал и выпил в трактире. И музыка для меня играла. А за все жене спасибо…

Мы изнываем от зноя. Стряхиваем салфетки. Обеденного стола как и не бывало. На крошки мамалыги набрасываются жуки, мухи, муравьи…

Снова стрекочет «Альбион» Беки. Повсюду – насколько хватает глаз – стрекочут жатки.

Вдруг Уйе вскрикивает и машет рукой – знак подает.

– Сюда! Скорее сюда!..

Его жена в обмороке. Земля – словно раскаленная плита. Воздух – жгучее пламя. Мы столпились вокруг бедняжки. Женщина пришла в сознание, приподнялась с земли. Заговорила.

– Наверно, время приспело!..

Женщины раздевают ее, ощупывают.

– Еще нет. К вечеру разродишься…

Большой опытностью в таких делах славится Семипупка. Люди говорят, будто она своих дочерей обучила делать себе выкидыш.

– Отведи меня домой, Тицэ.

– Отведу, отведу…

Тицэ Уйе берет жену под руку.

– Захватите мою одежу.

Женщину шатает. Все в ней замерло – как в природе от зноя. Муж поддерживает ее. Почти несет.

– Воды! – стонет женщина.

– Дарие, мигом тащи кувшин. Понесешь его до самого их дома…

Дело дрянь. Путь не близкий, а дорожная пыль – как горячая зола. Я тащу кувшин, в котором и воды-то – на самом донышке. Время от времени мы останавливаемся, присаживаемся на минутку, женщина смачивает водой горло.

– Плохо тебе, Флоаря?

– Ох, плохо, муженек…

Далеко позади остались телеги и жатки. Слышно лишь жужжание мух, они роем вьются над головой, преследуя нас с тех самых пор, как мы отправились в путь. А до села еще топать да топать. По раскаленной дороге. И мы бредем. Они двое впереди, я – стригунком за ними. Только бы не споткнуться, не упасть, не разбить кувшин. Этого мне только недоставало…

– Воды, – снова стонет женщина.

Я протягиваю кувшин. А путь неблизкий. Идти да идти… Возле ивы – тут пролегает граница помещичьих владений – жена Уйе с криком падает на колени. Я слышу этот крик. Слышит и Тицэ Уйе. Слышит трава и ее обитатели. Слышит черная земля, опаленная солнцем. Внемлет воздух. Коли б стояла ночь, этот крик услышали бы и звезды. Но теперь день. Днем звезды спят. Звезды бодрствуют лишь по ночам…

– Воды!..

Меж колен ее слышен плач. Из-под юбки, задранной до пояса, Тицэ Уйе извлекает на свет живой комочек мяса.

– Перевяжи ему пупок, Тицэ! Найди бечевку и перережь…

Тицэ выдергивает нитку из шерстяного пояса и перевязывает пупок. Рубаха на нем грязная, потная. Он отрывает от рубахи подол. В этот лоскут заворачивает ребенка.

– Кто?

– Девочка…

Младенец почти не дышит. Солнце клонится к вечеру.

– Не умерла бы некрещеной.

– Окрестим.

– Дарие, нет ли еще воды в кувшине?

– Нету больше…

– Ни капли?

– Ни капельки…

– Подержи дочку, жена… Я вместо попа буду…

– Давай.

Женщина берет ребенка, ищет грудь, вынимает через ворот кофты землистого цвета сосок, выжимает первые капли молока – молозиво…

– Отрекаешься ли ты от сатаны? – вопрошает мужчина.

– Отрекаюсь, – отвечает женщина.

Мужчина нагибается, подбирает на меже горсть земли и посыпает ею голову младенца – продолговатенькую, остренькую, голенькую…

– Нарекаю ее именем Думитра – по имени матери моей…

И мы идем дальше. Вниз, под гору. Солнце тоже пошло книзу. Мы еле волочим ноги по пыли. За нами тянутся, путаясь в ногах, три длинные тени. Не видно лишь тени ребенка. Она слилась с тенью Тицэ Уйе, который держит младенца на руках.

– Муженек…

– Чего?

– Худо мне…

Я беру из рук Уйе младенца. Теперь он у меня. Я качаю его. Он легче арбуза.

– Может, удастся обмануть судьбу.

Женщина опять опускается на колени. И снова крик разорвал горячий, липкий воздух. Далеко в долине молчаливо залегло село с его лачужками, акациями, ивами вдоль речной плотины, где еще цела мельница… Между нами и селом – железная дорога, станция с фонарями и складами, с платформой и колодцем; колодец глубокий, и воду из него достают воротом…

Меж колен у женщины снова раздается плач…

– Не смотри, Дарие…

– Ладно…

Я перевожу взгляд на противоположный холм. На холме начинается другое поле, ровной гладью протянувшееся до Олта и дальше. Я баюкаю Думитру.

– Опять девчонка? – слышится шепот женщины.

– Опять…

И все повторяется сызнова:

– Отрекаешься от сатаны?

– Отрекаюсь…

И вторую остренькую, смятую лысенькую головку Тицэ Уйе посыпает землей.

– Нарекаю ее Доброй, по имени твоей матери…

На этот раз Тицэ уже нечего рвать. Он просто стаскивает с себя остатки рубахи и пеленает в нее второго младенца. Сам остается голым до пояса. Порты на нем засаленные, в грязных пятнах. Волосатая грудь обожжена солнцем.

В село он спускается с двумя девочками на руках. Дорога усыпана мягкой белой пылью. Женщина бредет позади, ее шатает из стороны в сторону. Она того гляди упадет. Но нет, держится… Тени становятся все длиннее и длиннее…

В село мы входим с околицы. Вот и дом Тицэ Уйе… Лачуга как лачуга, живая изгородь из акаций, шелковица с растрескавшейся корой, где устроили себе укромное жилье большие красные муравьи…

Роженица опускается на корни шелковицы, приваливается спиной к стволу.

Тицэ идет по соседям – ищет в помощь женщин. Наталкивается на Грэдину, жену кузнеца.

– Сейчас обмоем, перепеленаем, чтоб окрестить, попа позовем…