Босой

Я иду к деду Бурдуле по той самой причине, по какой все другие обходят его дом стороной. Он многое может порассказать о людях, чьи кости давно уже истлели и быльем поросли.

И есть у меня еще одна причина: дед Бурдуля любит петь. Симпатичны мне люди, умеющие петь. Но беда в том, что дед горланит такие песни, какие ни один артист не осмелится – разве что на ухо собутыльнику, да и то ежели тот пьян. Идут, к примеру, женщины или девушки стайкой по улице – с прополки или с жатвы. А дед прямо от ворот как грянет во всю глотку:

В сумерках на лавкеНаложил я лапкуНа ее заплатку…

Бабы как прыснут, девки хохочут, а какая позловреднее отвечает:

– Целую ручку, бабушка…

Дед сердится. В сердцах нехорошие словечки выкрикивает. И дулю показать может.

Много чего узнал я от деда Бурдули.

В прежние времена вся равнина по край света была покрыта лесами. Но род человеческий все множился, и люди вырубали деревья. Корчевали пни, расширяли вырубки. Получались поля, пригодные для посевов проса, ячменя, ржи, кукурузы… Топорами, мотыгами, заступами сводили люди леса. Лишь кое-где уцелели отдельные лесочки, прибрежные рощицы на Олте и на Дунае. Есть еще лес возле Крынджени, под Рушью-де-Веде, по ту сторону оврага, да и там полно прогалин и просек.

– Ширились поля, – рассказывает дед Бурдуля, – погибали леса, стали люди трудами своими крепнуть. Тогда-то и накинулись на села бояре, стали плести небылицы, будто это их земли. И попали крестьяне в помещичью неволю. Никому еще этой доли избежать не удалось. От поры до поры вскипало по селам возмущение. Но власти топили его в крови, с незапамятных времен подмяли они под себя крестьянский люд.

Не поет больше старик с бабьим лицом озорных песенок. Иные песни стал петь, а вернее, шептать. С его тонких высохших губ слетают старинные имена прославленных гайдуков, вздымавших тяжелые палаши и сносивших головы мироедам, забытые имена бар, проклятых в памяти народной…

У оврага, меж убранных полей, разбиты бахчи. Отошло уж время бахчеводов. Однако не сняты еще навесы. Не вырваны ползучие арбузные стебли. Валяются на мокрой земле запоздалые дыни – продолговатые, полосатые; чахнут еще под наполовину изъеденными листьями круглые арбузы, которым уже не дозреть. Соберут их в мешки из-под зерна, вот на рождество они уже и готовы, вроде как дозрели, а на самом деле провялились, поблекли, потеряли вкус…

Верховодит у нас Авендря, друг моего брата Иона. С лошадьми должен бы ехать в ночное Ион, да его дома не оказалось. У хозяина Шоавэ его тоже нет. А то бы приехал пасти хозяйских лошадей.

Заболел дед из Кырломана – вот уже два дня как при смерти. К нему и отправился Ион.

Но дед не умрет, как не умерла и мама, – только поболеет, однако болезнь его выводит бабушку из себя. А бабка держится высокомерно и ходит прямо, как девушка. Не по нраву ей дедушкины болезни. В прошлое воскресенье я тоже заходил навестить дедушку и слышал, как бабка орет:

– Молчал бы уж! Вечно ты хнычешь. Как баба…

Так вот и пилила беднягу. А дед Велча, лежа в постели, ерошил пальцами свою сивую бороду и стонал:

– Захнычешь тут, коли больно. Все кости изныли. И плоть немощна. Помереть бы уж…

Бабка только того и ждала – чтоб дед смерть помянул. Дядя Думитраке как раз курицу зарезал. А бабка обварила ее и ощипала. В руке у бабки большой нож, им она собиралась курицу разделывать, прежде чем в горшок бросить. Услышала дедовы слова – как взовьется! А нож-то в руках. Ну как зарежет деда?

– Помереть захотел? Вот тебе нож. Проткни себе грудь. Вонзи в сердце. Тут тебе и смерть наступит, разом успокоишься. Довольно нюни-то распускать. Смерть и так не за горами. Вот и пособи ей забрать тебя…

Лицо у бабки свирепое-свирепое. Она и не думает шутить. Неужто и впрямь хочет, чтоб дед сам пронзил себе сердце? Меня больше испугало выражение бабкиного лица, а не нож. Но глаза дедушки осветились доброй улыбкой.

– Ну и проклятая же баба! Точь-в-точь как твой турок-отец. Не бойся, Дарие. Я и не подумаю ее слушаться. Человеку нельзя самого себя смерти предавать, даже если он ее и кличет. Смерть у человека в костях сидит, с самого зарождения… Слышь, Дарие, при жизни можно счастье призывать, то ли оно придет, то ли нет. Можешь в шутку и смерть кликать. Только смерть, хоть кличь, хоть не кличь, все равно явится, когда назначено, и тогда уж конец…

Бабка по-прежнему держит нож в руке.

– Довольно болтать. Не сбивай парня с толку. Хочешь помереть? Вот тебе нож. Не хочешь – будь добр, перестань нюнить…

Она повернулась к нам спиной и пошла к печке разделываться с курицей.

С яростью и злостью взрезала птице грудь. Словно вспарывала и кромсала хилое, иссохшее тело дедушки.

Вырезав куриный желудок, бабка бросила его собакам, которые, высунув красновато-синие языки, дожидались этого момента, сидя на пороге. Сердце и печень, еще не успевшие остынуть, бабка положила на горящие угли. Вот куриные потроха поджарились. Посолив, она выложила их на деревянное блюдо и принесла в комнату. Хмуро посмотрела на нас и сказала:

– Ешьте, в самый раз поджарились…