Боже, храни мое дитя

Однако вскоре их радужные планы насчет ближайшего будущего стали постепенно мрачнеть и меркнуть. Зато разноцветные линии на экране над койкой Куин начали скакать то вверх то вниз, и их резкие прыжки то и дело сопровождала музыка звонка дежурной медсестре. А затем поспешно приходил и врач. Букер и Брайд, затаив дыхание от ужаса, следили, как у больной неуклонно падают показатели крови на фоне постоянного повышения температуры тела. Организм Куин явно атаковал зловредный больничный вирус, такой же пронырливый и всеядный, как и то пламя, что уничтожило ее дом. Сперва она металась на подушке, потом вдруг высоко подняла руки и застыла в этой странной позе, словно вцепившись согнутыми, как когти, пальцами в перекладины лестницы, которую только она одна и могла видеть. Женщина будто поднималась по этой лестнице все выше и выше. А потом все это прекратилось.

Через двенадцать часов Куин была мертва, но один ее глаз еще оставался открытым, так что Брайд засомневалась в ее смерти. Букер сам закрыл этот ничего уже не видящий глаз. И зажмурился, точно от сильной боли.

* * *

Три дня они ждали, когда можно будет получить прах Куин, и все это время спорили, какую лучше выбрать урну. Брайд хотелось элегантный сосуд из бронзы; но Букер считал, что лучше какой-нибудь естественный материал, более благоприятный для окружающей среды и способный впоследствии обогатить почву. Но выяснилось, что на расстоянии по крайней мере тридцати пяти миль и от трейлера Куин, и от самой деревни нет не только ни одного кладбища, но и ни одного подходящего местечка, где можно было бы захоронить урну, и тогда они решили отнести коробку с прахом к ручью и развеять ее содержимое над водой. Букер выставил лишь одно требование: он сам, один, сделает все необходимое, а Брайд пусть подождет его в машине. Она согласилась и, охваченная тревогой, внимательно следила за ним, пока он шел к ручью, правым локтем прижимая к себе картонку с прахом, а в левой руке держа свою трубу. Она смотрела Букеру вслед и думала о том, как сильно они сблизились за эти несколько дней, решая, как им жить дальше и думая не столько о себе, сколько о ком-то третьем, кто был дорог им обоим, кого они оба очень любили. – «Что же будет теперь, – думала Брайд, – когда мы с ним снова остались вдвоем? По-прежнему ли мы вместе?» Ей совсем не хотелось расставаться с Букером, она желала бы всегда жить с ним, но тем не менее была уверена: если уж ей и придется с ним расстаться, то в итоге все будет нормально. Ну а насчет будущего… Ничего, она и с этим как-нибудь справится.

Хотя Букер и продумал заранее всю церемонию в честь своей любимой Куин, осуществить это должным образом ему все же не удалось. Во-первых, прах оказался каким-то комковатым, так что развеять его толком не удалось; во-вторых, его музыкальное подношение Куин – он попытался сыграть что-нибудь из «Kind of Blue»[48] – прозвучало на редкость фальшиво и без малейшего вдохновения. Не доиграв, Букер, объятый такой печалью, какой не испытывал со дня похорон Адама, швырнул трубу в серую воду ручья, словно это она оказалась во всем виновата и так сильно его подвела. Несколько минут он смотрел, как трубу уносит водой, потом сел на траву и закрыл лицо ладонью здоровой руки. Мысли в голове едва шевелились, словно мертвые. Букеру никогда даже в голову не приходило, что с Куин может что-нибудь случится, что она может умереть. Даже в больнице, заботливо ухаживая за ее ступнями и чутко прислушиваясь к ее дыханию, он думал не о ней, а о своей жизни, о своих тревогах и неприятностях. О том, что жизнь его теперь разорвана в клочья, что именно ему придется заботиться о тетке, которую он, впрочем, всегда обожал и которая взяла и умерла из-за собственной беспечности и неосторожности – кто, черт возьми, в наше время выжигает клопов из пружинного матраса бензином? А как ему, и без того попавшему в затруднительное положение, теперь быть с этой неожиданно вернувшейся женщиной, с которой когда-то было так хорошо и которая тогда казалась ему какой-то одномерной? И вот за невероятно короткий промежуток времени она ухитрилась совершенно перемениться и предстала перед ним практически в трех измерениях сразу, неожиданно проявив и требовательность, и чрезвычайную восприимчивость, и полнейшее бесстрашие. – «А с чего я, собственно, решил, – продолжал терзать себя Букер, – что я так уж хорошо умею играть на трубе? Что я достаточно талантлив, чтобы своей игрой почтить память этой замечательной женщины? Разве моя игра способна стать языком памяти, рассказать о счастье или утрате? Как же далеко унесла меня полученная в детстве травма от берегов и течений реальной жизни!» Непролитые слезы жгли Букеру глаза, но заплакать он так и не сумел.