Божественное пламя

- Это Эсхин, сын Атромета, - сказал он. - До недавнего времени профессиональный актер. Он и делает актерские упражнения для голоса. В гостевых покоях тебе каждый скажет, кто он. Спроси, если хочешь.

Мальчик медленно переводил взгляд с одного из них на другого. Пунцовый румянец пополз от груди до самого лба, окрашивая чистую кожу. Он не произносил ни звука.

Ну, - подумал Демосфен, - теперь мы сможем узнать что-нибудь интересное... Но одно было совершенно несомненно - эта мысль ворвалась в сознание, несмотря на то, что он обдумывал свой очередной ход, - несомненно было, что он никогда в жизни не видел такого красивого мальчишки. Теперь, когда он покраснел, казалось, что вино налито в алебастровый сосуд и смотрится на просвет. Желание стало неотвязным, мешало думать. Потом, потом... Сейчас, быть может, всё зависит от того, удастся ли ему сохранить ясность мыслей. Он узнает, кто хозяин этого мальчишки, и быть может его удастся купить. Кикнос давно уже утратил красоту; он полезен - но и только... Надо будет действовать осторожно, найти надёжного агента... Но сейчас необходимо расколоть мальчишку, пока он не оправился от первого замешательства, сейчас нельзя думать ни о чем другом...

Демосфен сказал резко:

- А теперь говори-ка правду, не вздумай лгать. Зачем тебе нужен Эсхин? Давай, говори всё. Я уже достаточно много знаю.

Наверно, пауза получилась слишком долгой: мальчишка успел собраться и смотрел теперь без тени смущения, даже дерзко.

- Вряд ли ты что-нибудь знаешь, - сказал он.

- Ты пришел к Эсхину. С чем ты пришел? Давай, рассказывай! И не смей лгать!

- Чего ради я стал бы лгать? Я тебя не боюсь.

- Это мы посмотрим. Так чего ты от него хочешь?

- Ничего. И от тебя тоже.

- Ах ты, мерзавец бесстыжий! Не иначе, хозяин тебя балует и портит...

Он продолжил эту тему, пользуясь случаем, чтобы добиться чего-нибудь для себя, - и похоже, мальчик понял; если не слова по-гречески, то, во всяком случае, его намерения.

- Прощай, - сказал он коротко.

Это не годилось.

- Подожди! Не убегай, пока я не закончил свою речь. Кому ты служишь?

Невозмутимо, с легкой улыбкой, мальчик посмотрел на него и ответил:

- Александру.

Демосфен нахмурился. Похоже, среди македонцев из хороших семей Александром зовут каждого третьего. А мальчик тем временем помолчал задумчиво и добавил:

- И богам

-Ты зря транжиришь моё время, - воскликнул Демосфен, вновь охваченный своими чувствами. - Не смей уходить. Иди сюда!...

Мальчик уже отворачивался - он схватил его за кисть. Тот отодвинулся на всю длину руки, но вырваться не пытался. Только смотрел. Глубоко посаженные глаза сначала расширились, а потом, казалось, посветлели из-за сузившихся зрачков. Он сказал очень медленно, на очень правильном греческом:

- Забери с меня свою руку. Иначе ты скоро умрёшь. Это я тебе говорю.

Демосфен отпустил. Ужасный мальчишка, от него страшно становится! Ясно, что это фаворит какого-нибудь очень влиятельного вельможи. Угрозы его, разумеется, мало что стоят, но это Македония... Мальчишка был свободен, но не уходил, задумчиво разглядывая его. И у него в животе зашевелилось что-то холодное. Вспомнились засады, яды, ножи из-за угла в спину... К горлу подступила тошнота, и по спине поползли мурашки. А мальчишка стоял неподвижно и глядел на него из-под копны спутанных волос. Потом отвернулся, перепрыгнул через низкую стену - и исчез.

Голос Эсхина из окна то гудел в самом низком регистре, то возносился ради эффекта - тончайшим фальцетом. Подозрение, только подозрение! Ничего такого, что можно было бы пришпилить к обвинительному акту. А болезнь из горла добралась уже и до носа... Демосфен отчаянно чихнул. Просто необходимо выпить горячего отвара, даже если его приготовит какой-нибудь здешний невежда. Сколько раз говорил он в своих речах о Македонии, что в этой стране никогда ещё не удавалось приобрести ничего хорошего, даже порядочного раба.

Через окно вливается полуденное солнце, согревая комнату и украшая пол кружевом теней от распускающихся листьев. Олимпия на своём позолоченном кресле с резными розами, под локтем у неё кипарисовый столик, а сын сидит на низком табурете возле её колен. Зубы у него сжаты, но время от времени сквозь них прорывается едва слышный стон нестерпимой боли: она расчёсывает ему волосы.

- Самый последний узелок, дорогой мой.

- А ты не можешь его отрезать?

- Чтобы ты обгрызанным стал?... Ты хочешь выглядеть, словно раб?... Если бы я за тобой не следила, ты бы уже завшивел, честное слово. Ну всё. Закончили. Поцелую тебя за то, как замечательно ты держался, и можешь есть свои финики. Только платье моё не трогай, пока у тебя руки липкие. Дорис, дай щипцы.

- Они ещё слишком горячие, госпожа. Ещё шипят.

- Мама, не надо мне волосы завивать! Никто из мальчиков так не ходит...

- Ну а тебе-то что? Ты должен вести других, а не следовать за другими. Разве тебе не хочется быть красивым для меня?

- Возьми, госпожа. Теперь уже не обожгут.

- Замечательно. Ну, теперь не вертись, а то ошпарю. Я это делаю лучше цирюльников, правда? Никто не догадается, что кудри не настоящие.