БОЖЬИ ВОЙНЫ

На рынке кишело от вооруженных людей. Со всех сторон звучал польский язык. В его очень упрощенной версии. Состоящей в основном из простых и солдатских слов.

— Влип ты, — констатировал Шарлей, пялясь на купол колокольни приходской церкви. — Прокоп держит тебя в кулаке. Задержит он тебя с собой, это точно, для каких целей использует — неизвестно. Сомневаюсь, однако, чтобы они совпадали с твоими. Влип ты, Рейнмар. И мы вместе с тобой.

— Ты и Самсон всегда можете вернуться в Рапотин.

— Не можем. — Шарлей сделал вид, что рассматривает овечьи шапки на лотке. — Даже если б захотели. За нами следят, я заметил след, который за нами тянется. Подняли бы, ручаюсь, тревогу немедленно, как только мы бы попробовали направиться в сторону городских ворот.

— Ведь никто из нас, — сказал Самсон, — не считает Прокопа глупым. Наверняка до него дошли слухи о тени подозрения, падающей на Рейневана.

— Естественно, что дошли. — Рейневан поправил на плече мешок с аптечными покупками. — И теперь он нас проверяет. Хорошо, пусть тогда проверка пойдет нам на пользу. Вы временно не пробуйте бежать из города, я же согласно приказу подамся в замок и займусь терапией.

В одерском замке была баня, баня современная, каменная и изящная. Но Прокоп Голый был консерватором и сторонником простоты. Предпочитал традиционную баню, то есть стоящую среди верб над рекою деревянную будку, в которой вода из ведер лилась прямо на раскаленные камни, а бухающий пар забивал дыхание. Сидели в такой будке на топчанах из кое-как обструганных досок и медленно краснели, как раки в кипятке. Сидели, стирая с век текущий струями пот и смягчая попеченное паром горло глотками холодного пива.

Они тоже сидели так, голые, как турецкие святые, выливая воду на шипящие голыши, в облаках пара, с красной кожей и затекшими потом лицами. Прокоп Голый, прозванный Великим, director operationum Thaboritarum, предводитель Табора.

Бедржих из Стражницы, оребитский проповедник, когда-то главная фигура Нового Табора Моравии. Молодой гейтман Ян Пардус, на то время еще ничем особенным не прославившийся. Добко Пухала герба Венява, прославившийся так, что мало не покажется.

И Рейневан — в настоящее время гейтманский лейб-медик.

— На, получай! — Прокоп Голый хлестнул Бедржиха пучком березовых веток. Во искупление. Есть Великий Пост? Есть. Надо искупать вину. Получи и ты, Пардус. Ай, черт возьми! Пухала, ты что, спятил?

— Великий Пост, гейтман, — окалил зубы Венявчик, смачивая розги в ведре. — Покаяние. Если все, то все. Получи и ты веничком, Рейневан. По старой дружбе. Я рад, что ты пережил то ранение.

— Я тоже.

— А я больше всех, — добавил Прокоп. — Я и моя спина. Знаете, наверное, назначу я его личным лекарем.

— Почему нет? — Бедржих из Стражницы двусмысленно улыбнулся. — Он же верный. Заслуживающий доверия.

— И важная персона.

— Важная? — фыркнул Бедржих. — Скорее известная. Причем широко.

Прокоп посмотрел на него искоса, схватил ведро, плеснул водой на каменья. Пар ослепил, вместе с дыханием резко и горячо ворвался в глотки. На какое-то время сделал разговор невозможным.

Пухала ударил себя по плечам березовым веником.

— Я, — гордо заявил он, — тоже сделался важной персоной, в Вавеле обо мне много говорят. А все из-за писем, которые Витольд, великий князь литовский, к королю Ягелле постоянно слать изволит. Донесли мне из первых рук, так что я знаю, что в этих письмах обо мне речь. Что я, цитирую, разбойник, что я вредитель, что приношу зло и вред. Чтобы мне Ягелло под угрозой казни приказал покинуть Одры, потому что я мешаю установлению мира, производя здесь, цитирую, iniuras, dampna, depopulationes, incendia, devastationes et sangvinis profluvie[904]

.

— Узнаю стиль, — сказал Бедржих. — Это Сигизмунд Люксембургкий, наш экскороль. Единственный вклад Витольда — это корявая латынь.

— Эти письма, — отозвался Ян Пардус, — это очевидный результат съезда в Луцке, где Люксембуржец склонил на свою сторону князя Литвы и переделал его на свой манер.

— Пообещав ему королевскую корону, — кивнул головой Прокоп. — И другие груши на вербе, просто небывалый урожай груш. К сожалению, похоже, что magnus dux Lithuaniae[905] поверил в эти груши. Известный прежде своей мудростью, рассудительностью и литовской сообразительностью Витольд дает Люксембуржцу обвести себя вокруг пальца. Воистину, правду говорят: Stultum facit Fortuna quem vult perdere[906].

— Как по мне, то это слишком странно, — заявил Бедржих. — До такой степени, что подозреваю в этом какую-то игру. Впрочем, это было б не впервой для Витольда и Ягеллы. Не первая их жульническая игра.