Брачные узы

Спустя несколько дней он получил письмо от Лоти, в котором она просила его зайти к ней в тот же день после полудня, потому как она простужена и опасается выходить на улицу. В три часа он уже жал кнопку звонка. Открыла сама Лоти и провела его в гостиную. Лицо ее вытянулось и было бледно, глаза стали еще больше и блестели как в лихорадке. Она указала ему на стул, сама же прилегла на диване, где, как видно, лежала и до его прихода.

— Ничего страшного! — сказала она со слабой улыбкой. — Только легкая ангина. Это совсем не опасно. Ну и скверное настроение — только и всего!

В комнате было жарко натоплено и все проникнуто покоем, хрупким и немного грустным, чем-то напоминая атмосферу, царящую в комнате молодой, красивой роженицы. С улицы не доносилось ни звука, только приглушенный гул, монотонный и словно нереальный, уловить который можно было только при крайнем напряжении слуха. Снаружи клонился к вечеру пепельно-серый день, весь в клочьях дождя, сильный ветер перемешивал его, то и дело меняя местами высшие и низшие миры. Здесь, внутри, сгустились ранние сумерки, и какая-то притаившаяся в сердце моль то и дело принималась грызть его, без всякой на то причины.

Черты лица Лоти были различимы с трудом. Она лежала без движения, вся во власти мрачных мыслей. После краткого молчания она вдруг спросила, приподняв голову и устремив взгляд на гостя:

— Ну и что вы теперь собираетесь делать?

С минуту Гордвайль смотрел на нее не понимая.

— То есть что вы подразумеваете под этим?

— Я имею в виду, остаетесь ли вы в Вене, в вашей старой квартире?

— Не понимаю. У меня никогда не было намерения уехать или переехать на другую квартиру.

Он вопросительно взглянул на нее, словно проверяя, не бредит ли она в жару. Но Лоти только подоткнула под себя одеяло, словно ее знобило. И снова замолчала. Это молчание начало тяготить Гордвайля. Из зеркала в дверце шкафа он выдернул свое отражение, черное, застывшее, с растрепанной шевелюрой. Невесть отчего оно вызвало в нем раздражение. Из соседней комнаты капало в тишине тонкое, едва уловимое тиканье стенных часов. Жизнь сосредоточилась в одной точке, которая невидимо витала где-то в пространстве гостиной, и никоим образом не дано было установить ее местонахождение.

Лоти попросила включить свет. Выключатель там, рядом с дверным косяком. Когда он вернулся на свое место, она закурила сигарету, приподнявшись и сев на диване, и свесила к полу ножки в домашних тапочках. Лицо ее выражало твердую решимость, излучая вместе с тем глубокую грусть. Гордвайль пристально посмотрел на нее и обнаружил, как будто в первый раз в жизни, как поразительно красива она, красива какой-то потусторонней красотой.

Быстрым движением она провела рукой по чистому лбу и стриженым каштановым волосам, как будто отметая последние колебания, и начала тихим, но твердым голосом:

— Я вас позвала, Рудольф (Гордвайль понял, что она назвала его по имени, по сути, в первый раз), не потому, что я простужена, а потому, что мне нужно было поговорить с вами. Теперь все зависит от этого… Я должна сделать еще одну попытку. Надо же когда-нибудь выяснить все до конца. Я видела, что вы не понимаете. В течение двух лет ваши глаза так и не открылись, не прозрели. Все намеки, все уловки, которые почувствовал бы и ребенок в колыбели, от вас отскакивали как от каменной стены. И это тогда, когда во всем остальном вы проявляете такое понимание, такое глубокое видение мира. Причина не ясна мне. Возможно, вы просто не принимали этого близко к сердцу. Моя женская гордость жестоко страдала от такого предположения, но, увы, я вынуждена прийти к выводу, что вас переполняет другое чувство, да так, что вы и не видите, что творится у вас перед глазами. Но я вам так скажу: в будущем вы еще убедитесь, что все это время были во власти наваждения. Я много думала об этом, неделями, месяцами напролет. Вы искали счастья там, где его нет, где его и быть не могло… А рядом с вами, на расстоянии вытянутой руки, счастье ждало вас… Но вы не протянули руку. Время еще не упущено. Поэтому я позвала вас.