Дымов Осип

Брак

Осип Дымов

Брак

I.

Они были женаты уже два года. К весне у Глинского оказались лишние деньги, было решено ехать за границу. Сотни раз потом он мучил себя: зачем поехали в Швейцарию? Вся жизнь сложилась бы иначе, не будь этих лишних денег: поехали бы в Тверь к родителям жены, как раньше предполагалось.

В Швейцарии поселились на берегу темно-синего, как бы нарисованного озера. Огромные горы вокруг тоже показались не настоящими, а специально сделанными для путешественников. Кончится сезон, настанут холода -- и горы снимут, а озеро закроют -- до будущей весны.

Глинский за два года успел привыкнуть к жене настолько, что не мог представить себя отдельно от нее. Подобная мысль совершенно не приходила в голову, как невозможная.

Жизнь вообще складывалась удачно: дела шли обычным порядком, здоровье было так прочно, что его не замечалось; о смерти, если и приходилось изредка вспоминать, то как о чрезвычайно далеком и побочном обстоятельстве.

Глинский искренно ощущал, что весь мир, со звездами, солнцем, зимами и летами, с тихими вечерами и добрыми утрами, устроен единственно для него -- для него и жены, которая также сотворена ему на усладу и радость. Конечно, живут и другие люди и даже вон в таких местах, какие кажутся нарисованными, -- но трудно было понять, ощутить и поверить, что им совершенно так же нужна жизнь, как и ему, Глинскому. Ничего бы не изменилось, если бы этих людей вовсе не было, или они умерли бы; но вообразить мир отдельно от себя он не мог. Отсюда он делал вывод, что центром вселенной и всего, что живет, радуется и движется, был он, единственно он.

Жены своей он не ревновал потому, что все другие люди представлялись незначительными посторонними существами, которым позволено принять некоторое участие в игре вселенной: они проходили перед ним, как фигуры на сцене, на время, задерживаясь и исчезая... Отсюда Глинский посылал в Россию открытые письма с видом озера и верил, что там очень заинтересованы тем, где он живет, где гуляет, как ест. Если кто расспрашивал про эти мелочи, он таких называл "друзьями"; остальные же были "эгоисты", и он их почти не замечал.

Жена была красивая, высокая, несколько полная блондинка с неподвижными голубыми глазами и крупными, припухлыми губами. Она скупо говорила и казалась ленивой; по-видимому, ее мало интересовало то, что происходило вокруг. Большей частью она молча выслушивала рассказы мужа про дела, про общих знакомых, редко улыбалась, была всегда ровна в характере, не капризничала, не мотала денег.

-- У меня прекрасная жена. Великолепная жена, -- говорил в Москве Глинский приятелям.

-- Только не сглазь, -- шутили.

-- Не сглажу. Такой другой жены не найти.

Она знала по-французски и была переводчицей во время путешествия. В отеле кое с кем познакомились. Была вдова с двумя взрослыми дочерьми, пожилой аптекарь-немец и скрипач-француз.

Дни уходили однообразно -- один, как другой, все солнечные, молодые, летние с голубым небом, нарисованным озером и сделанными горами. В определенное время завтракали, в определенный час ужинали; в перерыве между двумя блюдами из ящика часов неизменно выскакивала кукушка и мелодически куковала.

-- Сегодня аптекаря нет, -- замечал муж.

-- Уехал куда-нибудь, -- отвечала жена.

-- Новые приехали.

-- Да.

-- Цветов нам не переменили. Дешевы цветы, а жалеют.

-- Забыли.

-- Небрежность. А когда уезжать будем, всем на чай давай.

-- А мы скоро уедем? -- спрашивала жена.

-- Ты хочешь?

-- Мне все равно. Торопиться некуда.

Аптекарь-немец, объяснявший почему такие горы выше других, скоро уехал. Скрипач казался Глинскому скучным, незанимательным; между ними ничего не было общего. Он внутренно удивлялся, зачем такой человек живет на свете, и даже отчасти его жалел.

-- О чем ты с ним говоришь? -- недоумевая, спрашивал Глинский жену.

-- Ни о чем. Так. Упражняюсь в языке.

-- Вот на это они годны: на них говорить учишься.

Высокий, всегда тщательно причесанный и побритый, скрипач смотрел черными, красивыми глазами на Глинского и терпеливо слушал незнакомую речь. Он знал одно слово по-русски, и когда они оставались вдвоем, улыбался, показывая холеные крепкие зубы, и говорил:

-- Водка! Водка!

Глинский тоже смеялся.

II.

От горного воздуха, правильной, сытой и беззаботной жизни, легкой усталости и выпитой на ночь кружки пива Глинский спал крепко и сочно. Когда ложился в постель, громко ахал и говорил:

-- А теперь, извините, заснем.

И быстро засыпал, слегка похрапывая. Ночью не просыпался и случалось, что утром он находил себя в той же позе, в какой, блаженно и сыто ахнув, уснул накануне.