Брат Иуда

Милый Мишель!

Я узнала от Клеманс, что ты пошел на поправку. Мне даже не пришлось ее расспрашивать – не волнуйся. Это Ксавье спросил ее: «А наш сосед, господин Эрбуаз… Он очухался после болезни? Я бы огорчился, если бы он украл у меня голубую ленту калеки номер один!»

Узнаешь в этих словах его неприятную манеру шутить? Но если тебе получше, Мишель, если ты можешь безболезненно, как утверждает Клеманс, перемещаться по комнате, почему бы тебе сегодня не подойти к окну часика в четыре, чтобы, например, послать мне воздушный поцелуй, который помог бы мне дожить до завтра? Сделай это, Мишель. А то я воображу себе страшные вещи: что ты меня разлюбил… что я для тебя обуза… что ты счел меня бестактной давеча, когда я упрекнула тебя в лености, и теперь меня наказываешь.

Ах, до чего я ненавижу Ксавье, который мешает мне прибежать к тебе; при его подозрительности, он – препятствие, которого мне никогда не преодолеть! Как я несчастна. Я схожу с ума, оказавшись между твоим молчанием и его упреками. Помоги мне, Мишель. Я люблю тебя и обнимаю.

Твоя Люсиль

Поцелуй из окна! Наш роман в самом разгаре! Право слово, она потеряла голову. Избавляясь от Вильбера, да еще каким манером, она и не помышляла о нежностях! Я склонен усматривать в ее писанине кокетничанье на бумаге, поскольку, обращаясь к писателю, она боится выглядеть ординарно. И вот она причесывает свои чувства. Выпячивает их. Но что в них правда по сути дела, по самой что ни на есть сути дела? То, что она уже просто не в состоянии выносить своего мужа. Может, я ошибаюсь, но боль дает трезвый взгляд на вещи. Кто знает? Может, наша любовь – всего лишь болеутоляющее средство. Для нее – морфий против Ксавье. Для меня – морфий против Арлетты. Тем не менее завтра я сделаю над собой усилие и спущусь в столовую.

10 часов

Теперь Люсиль шлет мне письма ежедневно. Когда консьерж стучит мне в дверь, я начинаю испытывать неловкость.

– Здрасьте, господин Эрбуаз. Вам уже лучше?.. Получите-ка новости от внука.

Мне придется высказать свое соображение мадемуазель де Сен-Мемен: обслуживающий персонал нередко позволяет себе развязность. Под тем предлогом, что мы в преклонном возрасте и более или менее больны, с нами обращаются как с детьми.

Стоит ему уйти, как я пробегаю письмо глазами.

Обычные жалобы. Как раздражают эти стоны, когда они исходят от человека, который волен ходить, куда пожелает, и не имеет понятия о том, что значит испытывать муки! Когда я потерял Арлетту, я страдал так, что чуть было не заболел. Это верно. Но я снова всплыл на поверхность. Сердце зарубцовывается быстрее, чем этого хотелось бы. В то время как эти старые, потрепанные кости уже не устанут напоминать мне про их обветшалость и жалкое состояние вспышками боли, которые разрушают всякое желание произносить ласковые слова. Как я понимаю Рувра! Да разве же он ревнует? Не сама ли Люсиль, спасая свое самолюбие, распространяет такую легенду? Разве не Рувр сам первый, напротив, советовал ей уходить из дому, отправляться за покупками, чтобы наконец получить возможность страдать и брюзжать без свидетелей.

21 час

Я ужинал внизу. Должен признаться, что благодарная улыбка Люсиль возместила мне все усилия. Но мы могли обменяться только ничего не значащими словами, поскольку за нашим столом новый сотрапезник – некий господин Маршессо. Он недавно тут поселился, и мадемуазель де Сен-Мемен посадила его на место Жонкьера. Впрочем, это довольно приятный господин, и ведет он себя исключительно тактично. К несчастью, борясь со своей вставной челюстью, он ест так медленно, что, когда мы переходим к десерту, он едва приступает ко второму блюду. Поэтому мы вынуждены покидать стол раньше его.

– Так продолжаться не может, – ропщет Люсиль. – Ты только подумай! Весь день ты вынужден оставаться у себя, а в тот единственный момент, когда мы могли бы побыть вместе, теперь объявился этот тип, который ест с таким шумом, как будто бы у него во рту волчий капкан!