Брат по крови

— Просто-то оно просто, но люди тем не менее продолжают умирать, в том числе и от любви, хотя любовь — всего лишь навсего химическая реакция, протекающая в организме человека, — заявляю я. — Небольшой перенапряг — бац! — инфаркт…

На лице Плетнева появляется улыбка.

— Надо пить четыре чашки чая каждый день, и никакого инфаркта не будет, — произносит он.

— Это ты по собственному опыту знаешь или опять же ссылаешься на ученых? — спрашиваю его.

— На них, неутомимых, — вздыхает он. — Но чай в самом деле вещь полезная. Это я уже как старый чифирист тебе заявляю. Кстати, а не испить ли нам чайку?

Чай Плетнев любит больше, чем казенный спирт. Он уверяет, что тот помогает ему восстанавливать силы. И в сортах чая он хорошо разбирается. Раньше, говорит, когда хороший чай был в дефиците, приходилось пить разный суррогат, а теперь раздолье. Заходишь в магазин и падаешь от обилия сортов. И главное, не знаешь, на чем остановить свой взгляд. Когда чай был в дефиците, тогда все было просто: бери тот, на котором написано «грузинский первого сорта». А что делать сегодня? — с унылой физиономией кота, закормленного сметаной, спрашивает он. Так что же делать? — в тон ему говорю я. Надо брать только крупнолистовой чай, категорично заявляет Плетнев. На крайний случай гранулированный. А вот когда чай крупкой — это полнейшая дрянь. Замутит кипяток, в глотку попадать будет. Мусор, одним словом.

Он и заваривает чай по-особому. Для этого у него имеется личный заварник. Чай, говорит, надо заваривать в глине, а пить из фарфора. Я рассматривал его заварничек. Старый, облупленный — ни виду, ни ценности на первый взгляд. А Плетнев говорит, что ему его по специальному заказу изготовил один художник, занимающийся гончарным делом. Ты, говорит, не смотри, что вещь эта лица не имеет — сам дух в нем особый, потому и заваривает он по-особому.

Над заваркой Плетнев колдует долго. Замучишься его ждать и чай при этом расхочешь пить. Но майор учит быть терпеливым. Ты, говорит, не торопи себя, зато в награду за терпение испытаешь такое наслаждение, какое не испытывает даже индийский слон, когда забирается на слониху.

С юмором у него в порядке. А вот на жену свою обижается — дескать, у нее нет отрицательных черт, кроме одной — она не понимает юмора. Женщины, говорит, вообще редко способны понимать юмор. Вот я и предлагаю каждой женщине в детстве обязательно делать специальную прививку: прививать чувство юмора.

XXVI

В ту ночь за окном бушевал ветер, и палатку, где спали хирурги, трепало, как треплет голодная собака полу хозяйского пальто.

Где-то в первом часу я проснулся оттого, что услышал громкие голоса. Открыл глаза и увидел тугие лучи автомобильных фар, которые, пробив парусину, растеклись по всем четырем углам. Было светло, как днем. Проснулись Варшавский, Голубев и Лавров, поднял голову Плетнев. Что там такое?

Оказывается, привезли раненых.

— Товарищ майор! Товарищ майор! — услышал я голоса санитаров. — Принимайте раненых!

Мы оделись и выскочили из палатки. Вокруг машин бегали люди с фонариками.

— Сколько человек привезли? — не глядя на раненых, голосом простуженного льва спросил Плетнев.

— Восемь, товарищ майор, — был ответ.

— Тяжелые?

— Есть… Трое совсем хреновые, остальным можно жить.

— Тяжелых в операционную! — приказал майор и следом приказал запустить бензогенератор. В операционной вспыхнул свет.

Одной из тяжелораненых оказалась грозненская учительница по фамилии Крымова. Поздним вечером несколько человек в масках и камуфляже ворвались в дом и открыли по спящим огонь из автоматов. Две дочки учительницы и старик отец были убиты, а саму ее в тяжелом состоянии отправили в дивизионный медсанбат. Крымова была изрешечена пулями, но еще подавала признаки жизни. Ее первую и положили санитары на операционный стол.

— Звери, — сказал Плетнев, увидев залитую кровью женщину. — Ее-то за что? Чем она провинилась перед этими извергами?

Извергами он называл чеченцев.

— Она учительница, учила детей. За это и поплатилась, — сказал старлей, который был за старшего у прибывших из Грозного.

— Чьих детей она учила? — переспросил Плетнев, продолжая готовиться к операции.

— Их же детей и учила, — пробурчал старлей.

— Парадокс! — выдохнул в сердцах Плетнев. — Им бы спасибо ей сказать, а они, суки, вон что делают…

— Какой там «спасибо»! Их полевые командиры ясно сказали: никакой учебы для чеченцев. Кто не выполнит приказ — того под расстрел.

Плетнев бросает взгляд в сторону до смерти уставшего старлея.

— Вот как? Значит, дегенератами хотят видеть своих детей? На такое, я думаю, способны только те, кто сами являются дегенератами. Теперь я понимаю, почему эта война никак не закончится…

Что он имел в виду, я не знаю, но я задумался над его словами. Я тщательно мыл руки мылом и думал о том, как все-таки несправедливо устроен мир, где зло постоянно берет верх над разумом. Если так дальше пойдет, то что нас ждет в следующем тысячелетии? — подумал я. А ведь оно уже совсем рядом.