Братья Карамазовы

Но начать эту новую жизнь Дмитрию Карамазову суждено будет не с невестой, гордой красавицей, Катериной Ивановной, а с «инфернальницей» Грушенькой. На родине он нашел не только отца — «развратного сладострастника и подлейшего комедианта», — он нашел здесь любовь, начавшуюся по-карамазовски — сладострастием.

Сидя «в секрете», в саду соседнего с отцовским дома, сторожа Грушеньку. Дмитрий исповедуется Алеше, предчувствуя начало новой жизни. Исповедь и выражает тот глубоко значительный в его судьбе момент, когда сладострастие перерождается в любовь; в этом перерождении — весь пафос, весь восторг, вся радость удивительного исповедального «слова» Дмитрия.

«Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой», — восклицает Дмитрий, разумея, конечно, то чувство, которое внушила ему Грушенька и которое как бы колеблется на той грани, когда позор может стать красотой и когда, в то же время, красота может низвергнуть в пропасть позора. «Красота — это страшная и ужасная вещь», — страшная потому, что способна внушить и позорное сладострастие, и спасительную любовь.

Дмитрий говорит Алеше, что «решение навеки взял» — решение «раскланяться» с Катериной Ивановной, «поклониться» тому «восторгу», что испытал перед безграничным самопожертвованием «институтки», перед всеми ее «вызовами в беспредельность». Но восторженные и «беспредельные» чувства Катерины Ивановны не спасли и не могли спасти Дмитрия, ибо были «надрывом», а не любовью, были высокой ложью

, которая лишь «на минутку» могла становиться и становилась правдой. Любила. Катерина Ивановна не Дмитрия, а свою власть над ним, свой подвиг постоянного самопожертвования, во имя спасения Дмитрия предпринятый. Спасти же и возродить Дмитрия дано было лишь любви.

«Теперь мир на новую улицу вышел», — восклицает Дмитрий, но это на новую улицу вышел не мир, а он, Дмитрий, почуявший в своей новой, неистовой и позорной любви к Грушеньке — путь к возрождению. В позоре и падении обретает Дмитрий «новую улицу», новый путь. Об этой другой, обновленной и уже «добродетельной» жизни («непременно, непременно добродетельной») он мечтал поминутно и исступленно. Он жаждал этого воскресения и обновления.

Но слишком глубоко пал Дмитрий, и потому сложны и извилисты пути, которыми поведет Достоевский своего «падшего» героя к «воскресению».

Над Дмитрием мучительно тяготеет все неистовое его прошлое, все зверские поступки, которые разорвали его связь с окружающими и которые не могут остаться не искупленными его собственным страданием. Он жаждет полного, окончательного освобождения от позорного прошлого. Потому и приобретают такое символическое значение три тысячи, которые, как кажется Дмитрию, освободят его, откроют путь к новой, уже «добродетельной» жизни. (Он не может «раскланяться» с Катериной Ивановной, не вернув ей долг: ведь Дмитрий Карамазов «подлец, но не вор», «низок душой, но не бесчестен». Он не может увезти Грушеньку «если не на край света, то на край России», — не имея, по крайней мере, этих трех тысяч.) Но фарсово-гротескная и трагикомическая история поисков роковых трех тысяч не может не кончиться трагически. Между Дмитрием и теми, кого он молит о трех тысячах, пропасть непонимания и отчуждения. Он не в состоянии перекинуть мост через эту пропасть — к тем людям, которых он оскорбил или унизил.

Освобождение от прошлого, которого так жаждет Дмитрий, для него еще невозможно: ведь в этом прошлом — и оскорбление женщины, и избиение отца, и желание его смерти, и, наконец, слезы ребенка — тяжкие преступления против основ нормального человеческого общения.

«Слава высшему на свете, слава высшему во мне», — дважды восклицает Дмитрий, один раз — исповедуясь Алеше, и другой раз — уже решившись на самоубийство. Дмитрий способен на высшее, оно живет в его душе, в такую «высшую» «минутку» и «вырвался» из его души этот стишок: «не стих, а слеза… сам сочинил… не тогда, однако, когда штабс-капитана за бороденку тащил». Такой стишок мог вырваться в тот высокий миг, который навеки, несмотря на новую спасительную любовь, связал Дмитрия с Катериной Ивановной, но никак не тогда, когда истязал он несчастного штабс-капитана. Все неистовые и буйные поступки Митеньки бледнеют перед его, пусть неумышленным, преступлением против ребенка: по его, Дмитрия Карамазова, вине страдает и умирает «дитё»! «Низок душой» Дмитрий, когда в слепой ярости тащит «забитого» и «униженного» штабс-капитана Снегирева за его бороденку-«мочалку». Не мог стерпеть Илюша Снегирев унижения своего отца. Не вынес «великого гнева», потрясшего его большую душу и больное тело. Какое возмездие может искупить эти страдания и эту смерть?

Дмитрий начинает свою исповедь Алеше радостным гимном жизни, «благой природе»: «Восхвалим природу: видишь, солнца сколько, небо-то как чисто, листья все зелены, совсем еще лето, час четвертый пополудни, тишина!» «Я хотел бы начать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера». И он действительно восторженно цитирует строки шиллеровского гимна: