Братья Лаутензак

- Оскар Лаутензак, по-видимому, рехнулся, - продолжал он. - Кадерейт объявил мне, что он больше таких вещей терпеть не станет, да и "покойник" канцлер вне себя. О случившемся будет доложено Гинденбургу. Зигфрид проболтался. Боюсь, что Зигфрида нельзя будет спасти.

- Я тоже этого боюсь, - ответил Проэль.

Смотрите-ка, этот мальчик стал остроумным. Вот, значит, насколько он ненавидит Оскара?! Лицо Проэля стало серьезным. Он постукивал карандашом по лысине. Ему было жаль Гансйорга - он потеряет брата, и жаль Гитлера он лишится друга и прорицателя. Но этот Оскар Лаутензак слишком простодушен. Он слишком неосторожно обращается с даром, которым наделен. Создает себе слишком много врагов. Сначала он замахнулся на него, Проэля, а теперь разглашает тайны, доверенные ему Адольфом Гитлером. Он может доставить партии неприятности. Нет, его не спасти.

В душе Проэля, когда он взвешивал все эти обстоятельства, ожил отголосок того неприятного чувства, которое охватило его, когда он сидел против Лаутензака и этот человек, держа его руку, заглянул в тайники его души. А теперь вот как обернулось дело. Скоро, очень скоро этот человек раз и навсегда лишится возможности заглядывать ему в душу. И на мгновение Проэль возликовал: этот человек, враг, теперь в его руках. Им овладела буйная, неукротимая радость: он его уничтожит, сотрет с лица земли.

Но это не дошло до его собственного сознания и тем более не было показано Цинздорфу. Напротив, тот видел перед собой лишь высокопоставленного сановника, обдумывающего важное решение. Очевидно, это решение было Манфреду труднее принять, чем он, Цинздорф, предполагал; ему даже казалось, что Манфред на него сердится. Но Цинздорф знал, что в конце концов Проэль даст свое согласие.

Проэль положил карандаш.

- У тебя злое, злое сердце, мой милый Ульрих. Мне, я вижу, ничего не остается, как пойти к Адольфу.

Манфред Проэль показал фюреру статью.

Статья Гитлеру понравилась.

- Неплохо, - сказал он. - Эта грозовая туча висит теперь над "аристократами", как дамоклов меч.

- Прости, Адольф, - заметил Проэль, подавляя легкое раздражение. - Я не докучал бы тебе такими пустяками, как чтение статьи, если бы ее можно было оценивать только с точки зрения эмоций. Пойми, прошу тебя, что эта статья - дело политическое.

- Я нахожу, - настаивал Гитлер, - что повесить такой дамоклов меч над "аристократами" только полезно.

- Это им полезно, - ответил Проэль своим скрипучим голосом, - но совсем в другом смысле. Мы с ними в союзе. Мы связаны соглашениями. Эти угрозы нарушение заключенного с ними договора. Доктор Кадерейт созвал нечто вроде военного совета. "Покойный" канцлер и его присные заявили, что ни в коем случае не будут больше мириться с такими вещами.

- С чем это они не будут мириться, эти наглецы, эти свиньи? - мрачно спросил канцлер.

- С твоими угрозами, - ответил начальник штаба. - Пожалуйста, не обманывай себя насчет серьезности этого дела, Адольф. Господа "аристократы" стучат кулаком по столу и кричат, что мы во всеуслышание заявили о своем намерении нарушить слово. Они могут использовать Гинденбурга.

- Мое имя же не названо в статье, - недовольно сказал Гитлер.

- Имя Лаутензака тоже не названо, - ответил Проэль. - Но фразы, содержащие угрозы, и твой неповторимый немецкий язык - с головой выдают автора. Не может быть никаких сомнений и в том, что разгласил их Лаутензак. Адольф, ты от этого не отвяжешься, тебе придется сделать недвусмысленное заявление.

- Что это значит "недвусмысленное"? - высокомерно и неприязненно спросил Гитлер. - "Недвусмысленное" - это нечто чуждое немецкому языку. Заявления Гете не были недвусмысленными.

- Так ведь он был поэт, - нетерпеливо сказал Проэль.

- Он был и министр, - настаивал канцлер.

- Адольф, - ласково уговаривал его Проэль, - не обманывай себя. Вникни в суть дела. Ты должен отречься от этого болтуна. Решительно. Раз и навсегда.

Фюреру было не по себе. Болтать - это со стороны Лаутензака безответственно, и сделай это кто-нибудь другой, разговор с ним был бы короткий. Но Лаутензак - ясновидец. От него нельзя требовать, чтоб он был нем как могила. Видения и высокопарные речи неразрывно связаны друг с другом - это он сам знает лучше, чем кто-либо. Когда сердце полно, уста глаголят. То, что для другого было бы государственной изменой, для ясновидца Лаутензака простительный грех. И из-за таких пустяков "отречься" от друга? Вечно у него хотят отнять то, что его радует. Нет, не выйдет. Он не пожертвует другом и ясновидцем молоху отечества.

- Я провел с Лаутензаком часы возвышенного созерцания, - упрямо сказал он. - Ему ясно во мне многое, что скрыто для других.

- Мне понятно, что ты ему симпатизируешь, - отозвался Проэль. - В нем что-то есть, я сам это испытал. Но он чудовищно наивен, и его дружба для государственного деятеля - тяжелая обуза. Ты же видишь, он не в состоянии держать язык за зубами, этот Зигфрид, - повторил он довод Цинздорфа. - Ты должен от него отречься.