Братья-рыцари и камни Гроба Господня

Раньше де Ногаре если и не боялся, то остерегался этого взгляда и почти никогда, за исключением тех случаев, когда того требовали обстоятельства, не смотрел на источающий его символ — тот самый символ, который растоптал в грязь его веру и предал тысячи достойнейших людей безжалостному огню. Теперь он этого символа не опасался вовсе, поскольку за долгие годы своего восхождения к вершинам власти научился быть очень осторожным и лицемерным с теми людьми, для которых этот символ означал смысл всей их жизни, за который они легко и с чистым сердцем убивали и сами были готовы идти на смерть…

С тех пор как Гийом официально отрёкся от «проклятой окситанской ереси» и «искренне» принял Христа, как Божьего Сына, прошло очень много времени. С этим временем ушла его молодость и присущая ей горячность, но зато с ними же вместе ушёл и страх перед теми, кто с именем Христа на устах, но с мечом и огнём в руках проповедовали и насаждали «божье смирение и благодать» в его родной Окситании.

Он терпеливо ждал своего часа, всё подмечал, много думал и однажды осознал, что уже достаточно силён и мудр для того, чтобы нанести свой решающий удар. Это осознание появилось у него как-то сразу. Оно пришло тогда, когда он понял, что презираемые и ненавидимые им церковники — от высших иерархов, до безумных в своём убийственном рвении крестоносцев — взять, к примеру, всё тех же алчных до богатств тамплиеров — были такими же падкими на деньги и власть, как в своём большинстве — и все остальные католики. С ними, как оказалось, можно было вполне успешно бороться, лишь надев на своё лицо маску смиренной католической покорности, которую, кстати, однажды надев, он до сих пор никогда и не перед кем не снимал.

С того момента, когда он, вопреки своей тайной вере, дал единственную в своей жизни клятву, всё сильно поменялось. Поменялись обстоятельства. Поменялся и политический вес — как его врагов, так и его самого. Большая часть жизни Гийома де Ногаре была прожита. За это время крестоносцы были выбиты сарацинами из основательно освоенного ими за двести лет Леванта и вынуждены были искать себе надёжного пристанища и защиты у европейских королей. Он же, наоборот, являлся теперь не только главным советником, а был ещё и близким, доверенным другом грозного, хитрого и очень амбициозного французского короля Филиппа IV Красивого…

Это было главным достижением его полной на знаменательные события и свершения жизни, которым грех было не воспользоваться, и он им воспользовался полной мерой. Именно потому вид распятий, которые когда-то запомнились ему в руках священников и крестоносцев Симона де Монфор-л’Амори, стоявших перед кострами, с заживо сжигаемыми ими «Совершенными» альбигойцами, теперь лишь подливали масла в огонь кипевшей внутри него холодной ненависти к понтификам и всему католическому клиру.

Одно только никак не выходило из головы хранителя большой королевской печати и ревностного блюстителя незатухающей решимости французского короля бороться за свою абсолютную власть со всеми, кто вставал у него на пути, включая даже ранее неприкасаемых понтификов.

Он никак не мог понять того, как же так сталось, что распятие, как символ веры в искупающие страдания Божьего Сына, для одних людей, стало страшным символом, сопровождающим непрекращающиеся реальные страдания за веру, для других?..

На этот страшный для него вопрос, Гийом не мог ответить на протяжении всей своей жизни. Пытался ли он это сделать? Да, пытался и не раз. Он даже однажды прочитал для этого «Альбигойские хроники» Петра Сернейского — этого ярого сторонника и скрупулёзного хрониста безжалостного в своём религиозном рвении крестоносца — графа Симона де Монфора.

Из памяти де Ногаре до сих пор не выходили строки, которые этот монах-цистерианец, в частности, писал об осаде крестоносцами катарского города Кастельнодари: «… В укрепленный город зашел наш граф, и как добрый католик, желающий, чтобы каждый получил спасение и приобщился к знанию истины, он пошел туда, где были собраны еретики, принявшись уговаривать их обратиться в католическую веру. Но поскольку от них не последовало никакого ответа, он приказал вывести их за укрепления. Там было сто сорок еретиков в сане „совершенных“, если не больше. Был разведен большой костер, и всех их туда побросали. Нашим не было необходимости даже их туда бросать, ибо, закоренелые в своей ереси, они сами в него бросались…»

Отгоняя это кошмарное видение, де Ногаре тряхнул головой: «А ведь подобное происходило по всему Лангедоку практически повсеместно… Ничего… — хоть это всё и в прошлом, но угли зажжённых крестоносцами графа де Монфора костров ещё тлеют адским огнём отмщения, и скоро настанет время, когда в их заново раздутом пламени будут гореть уже они сами!..»

Закончив с молитвой, главный королевский советник ещё раз взглянул на письмо. Его взгляд скользнул по тексту и вновь задержался на дате: «16 марта»: «Что не даёт мне покоя? Шестнадцатое марта… шестнадцатое… — что ж тут не так?..»