Братья Шелленберг

– Все мы не могли это постигнуть, – прошептал скульптор и близко придвинул голову к Георгу. – Я помню это, как сейчас. Двумя днями раньше все мы вместе были в Потсдаме: Качинский и Женни Флориан, ты и маленькая Христина, и мы ведь были в таком повышенном настроении. О господи, а через два дня ко мне врывается Качинский, вот сюда, в ателье, и говорит: «Ты уже слышал?… Вейденбах…» А я говорю: «Быть не может, как же это может быть?»

Скульптор прервал речь, нагнулся и спросил еще тише, причем глаза его расширились вдвое:

– Скажи же мне, Вейденбах, отчего ты это сделал?

Вейденбах быстро встал и пробормотал что-то невнятное.

Штобвассер в тот же миг попытался его успокоить. Умоляюще вытянул он руку.

– Садись, Вейденбах, прошу тебя. Больше я об этом не стан› говорить. Есть вещи, которых нельзя сказать даже другу. Но, как я уже говорил, это было для нас необъяснимо, потому что тогда мы ведь были все так превосходно настроены. Конечно, я понимаю, многое делает человек, а потом…

Скульптор закашлялся.

– Как поживает Качинский? – перебил его Георг.

– Качинский? – Штобвассер тихо рассмеялся. Какая-то веселая мысль пришла ему в голову при этом имени. Он поднял острый нос к потолку. – Не знаю. Ты ведь знаешь Каминского, его иногда по целым неделям не видно. Он привел ко мне того покупателя, который заказал мне деревянную статуэтку, а потом за нее не заплатил. С тех пор я его не видел. Говорят, живется ему недурно. Сделался щеголем и важным господином. Бывает в танцевальных залах и игорных клубах. Насколько мне известно, он пристроился к кинематографии. Послушай, Вейденбах, только теперь я вспомнил об этом: чем ты займешься? Есть у тебя уже работа?

– Я ищу ее. Уже сегодня я кое-где побывал.

– Ладно. Слушай. Ступай сейчас же к Качинскому. У него ведь связи во всех кругах общества, а без связей нынче трудно чего-нибудь добиться. Может быть, и тебе удастся пристроиться к кинематографии. – Припадок кашля прервал Штобвассера, потом он продолжал оживленно: – А Христина, Георг, как поживает Христина?

Пауза. Молчание.

– Я искал Христину в универсальном магазине, но там она, по-видимому, больше не служит.

Скульптор приподнялся в изумлении.

– По-видимому? По-видимому? Но разве ты не поддерживаешь отношений с Христиной? – закричал он в волнении.

Георг тихо ответил:

– В последнее время Христина перестала писать. Мои письма, мои последние письма, – поправился он, потому что ему стыдно было перед другом, – возвращались ко мне за неразысканием адресата.

Штобвассер ничего не ответил. Он долго лежал молча, и слышно было только его свистящее дыхание.

– Женщины – удивительный народ, – заговорил он потом, борясь с новым припадком кашля. – Странно. Мне казалось это невозможным, – продолжал он, внимательно и с лихорадочным блеском в глазах глядя на Георга. – И ты из-за нее… А ведь это так, иначе это было бы совершенно необъяснимо… Из-за Христины ты прострелил себе грудь, Вейденбах?

Снова Вейденбах встал. Он попятился на шаг и молчал, потупившись. Потом ответил совсем тихо, так, что Штобвассер еле расслышал:

– Не говори об этом больше, Штобвассер, очень тебя прошу. Что было, то было. Произошла одна сцена между Христиной и мною, между нами постоянно происходили сцены, и все более бурные, а под конец я уже сам не знал, что делаю.

Штобвассер пожал Георгу руку. После долгого молчания он произнес:

– Что за дьявол эта Христина! И притом она еще меньше ростом, чем я. Так она, говоришь ты, перестала тебе писать? Да, уж эти мне женщины! Черт бы их слопал всех вместе. Знаешь ли, Вейденбах, я думаю, что эти периодические расстройства совершенно сводят их с ума. Они не знают, что делают. Ну, ладно. Христина то, Христина се, брось ты ее, Вейденбах, – на свете сотни Христин!

Георг покачал головой.

– Ты ошибаешься, есть только одна, – произнес он.

Штобвассер сидел, тяжело дыша, в постели и пристально смотрел на Георга.

– Значит… все-таки? – озадаченно спросил он. – Ну, что ж, она ведь была прелестна, эта Христина, я согласен. Дивное создание, доброе и в то же время дикое, с шальными причудами. Но ступай теперь, Вейденбах, – проговорил он, тяжело дыша, – мне трудно говорить. У меня грудь болит. Я так счастлив, что свиделся с тобою, старый приятель. И приходи поскорее опять, я тут целыми днями лежу совсем один. Ты можешь у меня и жить, если хочешь. Мы отлично можем тут устроиться вдвоем. И покупатель мой не сегодня – завтра деньги заплатит, я ему написал. Будь здоров, Вейденбах, и не забудь пойти к Качинскому, он всегда знает, как быть.

Проходя по двору, Георг еще слышал кашель Штобвассера. Из сарая высунулась сквозь тряпки голова голодной козы, жалобно проблеявшей вслед Георгу.

4

– Это у вас называется горячей водой? – напустился на хозяйку Качинский. Он все еще тиранил добродушную старуху. Она прощала ему все. Хотелось ли ему платить или не хотелось, она собирала для него последние свои гроши, потому что была неравнодушна к красивому малому.