Бремя нашей доброты

И вот Нуца, эта тихая и скромная Нуца, подняла голову, острой бритвой сверкнули карие глаза. Она оглядела руки своего свекра, оглядела его лоб, глаза. Посмотрела в самые зрачки Николае Морару и смотрела до тех пор, пока растерявшийся Николае не стал щупать ногами край лестницы, чтобы спуститься на землю.

Игра в невесты кончилась, начиналась другая, более простая, более жестокая игра. И Нуца в своей рваной юбочке, стоя высоко на сене, обжигала лютой ненавистью весь двор, всю деревню, весь мир.

Бедная тетушка Сафта, она никак не могла откашляться. А ей нужно было что-то сказать, она ведь была матерью, и она отрицательно качала головой: нет, никогда, ни за что в жизни!

Но было уже слишком поздно. Они приобщились к светлой степной ночи, эта ночь стала на всю жизнь их лучшим воспоминанием, и уже никто не смог бы справиться с ее дурманящей силой.

Мирча взял вилы из рук отца, забросил их наверх. Это сено было первым их добром, его разгрузка — первым их трудом, и Мирча сказал зло, словно всю жизнь разгружал с ней сено и она никак не могла взять в толк, как это нужно сделать:

— Давай сбрасывай! Только осторожно.

По дороге мимо них шла австрийка, сельская повивалка. Суждено ей было стать первым свидетелем их совместной жизни. Она смотрела долго, удивленно, потом, сухо улыбнувшись, спросила:

— Что поделываете?

У тетушки Сафты пропал дар речи, она плакала. Николае Морару никогда не опускался до бессмысленных бесед с прохожими бабами. Мирча спешил складывать сено, он был весь охвачен хозяйственным пылом, но Нуце эта старуха в скором времени могла понадобиться, и вот, стоя высоко на телеге, притворно ласково улыбнувшись в ответ на сухую улыбку повивалки, ответила тоном молодой хозяйки, довольной и своим домом, и мужем, и вообще всем на свете:

— Вот сено выгружаем. Вы-то как поживаете?

Горячие маки

Каждый год, сразу же после крещенских морозов, в доме Карабуша начинали появляться крохотные таинственные узелочки. Две-три щепотки, завязанные в белую тряпочку, вызывали огромное любопытство, и Тинкуца прятала их с поразительной находчивостью. Но что-то этим узелочкам не сиделось в своих тайниках, они нет-нет да и выглянут на свет божий. Карабуш никогда не унижался до того, чтобы заинтересоваться ими, но иногда, в минуту глубоких раздумий, его руки как-то сами по себе выгребали узелочки, развязывали, и он долго, удивленно перебирал таинственный мир семян.

— Тинкуца, это еще что?

Тинкуца стояла пораженная этой вездесущностью своего мужа, ее ресницы замирали, а старческие обветренные губы шептали ласково:

— Догадайся…

Начиналась весна. В узелочке лежали семена, а посев — это самое древнее, самое великое искусство человека. По ночам еще стонали метели, еще снег ухарски скрипел под каблуками, а пахари чуяли: дело идет к весне. Чутуряне копили силу, мечтали о длинной, во все поле борозде, а на долю чутурянок оставались приусадебные участки. Маленький клочок земли вокруг дома, затоптанный скотиной и заваленный всякой всячиной, с приходом весны впитывал в себя всю фантазию, все трудолюбие хозяйки. Здесь все было просто и бесхитростно, как дважды два. Все, что любят в этом доме, все, в чем нуждались прошлый год, было изображено аккуратными грядками. Картошка, капуста, морковь, огурцы. А когда все уже засеяно, но остались еще семена, чутурянки, в силу своей женской логики, разбрасывали их по всему полю на авось и все лето вели отчаянные бои с засухой и курами.

Каждый год примерно с середины февраля чутуряне заводили между собой умные и степенные беседы относительно посевов, а чутурянки молча обменивались семенами, наводняя свои дома крохотными узелочками. Онаке Карабуш, как, впрочем, и все чутуряне, никогда не снисходил до этих бабьих хлопот, считая, что женщины легкомысленно воспринимают самые мудрые советы и хорошо усваивают только свой горький опыт. Но иногда его руки становились любопытными, и тогда он вынужден был выцедить из себя пару советов, о чем жалел круглый год.

В начале весны сорокового года Карабуш стал охотиться по всему дому за этими Тинкуцыными узелочками. Каким-то чудом крохотный клочок земли вокруг дома стал его больше интересовать, чем те два с лишним гектара, о которых он должен был заботиться. Он совал нос во все углы, его раздражал каждый узелочек, ему казались ничтожными все замыслы Тинкуцы. Потом он наткнулся на узелочек с невероятно мелкими серо-черными зернышками.

— Это еще что такое?

Он спросил тем низким, угрожающим шепотом, после которого в семье начинались ссоры. Тинкуца не любила ссориться, она валила на себя решительно все, в чем ее обвиняли, лишь бы не разнеслось по селу, что у них неприятности, но на этот раз, вцепившись взглядом в костлявые руки мужа, ответила зло и назидательно:

— Мак.

Карабуш скосил глаза в сторону жены, как бы прикидывая, какое расстояние их разделяет и куда он может попасть, если, не сдвинувшись с места, размахнется кулаком. Она стояла слишком далеко, и он спросил:

— Да на кой тебе эта холера сдалась?

— А чтоб красиво было во дворе.

— Что для человека главное — чтоб польза или красота?!