Бремя нашей доброты

Целыми днями деревни стояли опустевшими — ни мелкого перестука деревянных телег, ни громких ссор соседок, ни мягкого скрипа колодезных журавлей. А в полдень, в самую жару, и степь замирала, даже неподвижные белые рубашки, маячившие в посевах тут и там, исчезали. Только к вечеру, когда дали нальются синевой, а из-за пригорка вдруг подует ветерок, зашелестят посевы, все задышит, скинет с себя дремоту, начало какого-то оживления снисходит на степь. И решительно плюют в ладони вышедшие на прополку — давай, слушай, а то это уже слишком. И отправляются в путь те, у кого были дела на ярмарке; дети, размотав веревочки, намотанные на рога своих коровушек, пасут их вдоль дорог, там, где густой подорожник, и оставшиеся дома хозяйки, заткнув за пояс край длиннополой юбки, хлопочут, да только вся эта сноровка пришла слишком поздно. Солнце несется к закату, тени растут, по долинам сочится дыхание ночной прохлады. День уже на исходе, и возвращаются по домам пастухи, длинными цепочками подбираются к деревням плугари, замотанные вконец заботами хозяйки, бросив все, готовят на летних печурках ужин, и вот снова в каждом дворе дымится бессмертный очаг. День кончился, но странное от него ощущение осталось: будто прожил его не ты, а кто-то другой; ты же стоял рядом и молча смотрел, как твою жизнь на твоих глазах проживают другие.

В сумерках, когда в крестьянских домах зажигали самодельные светильники-лампады, и ставили посреди комнаты круглый низенький стол, и светилась на столе желтая, теплая мамалыга, а рядом дымилось пахнувшее полем молоко, когда впервые за день собиралась стосковавшаяся друг по дружке семья, когда руки маленьких пастушков, подбодренные ласковым взглядом старших, тянулись, робкие и неуверенные, к мамалыжке, вдруг откуда-то с поля доносился резкий, как удар бича, выстрел. Вздрогнув от неожиданности, возвращались ни с чем руки ребятишек. Сидящие за столом замирали, прислушиваясь, и только маленькая коптилка трещала тихо, задумчиво на припечке. Люди сидели не шелохнувшись, но с поля уже лилась густая тишина, и опять все казалось мирным, уютным. Но стоило тревоге улечься, стоило детской ручке прикоснуться к мамалыге — и снова выстрел. Эти винтовки любили брать неожиданностью, и они упражнялись в этом искусно, ночь за ночью. Вздохнув, глава семьи разрезал ниточкой мамалыгу, раздавал каждому по куску и говорил раздумчиво, как бы про себя:

— И что за напасть на наши головы!

Самый младший шептал отцу:

— Из автоматов палят.

Святое таинство вечернего семейного уюта то выдохнется, то снова затеплится. А за окном с каждой минутой ночь все темней, все ветреней, все тревожней. И эта жуть заманивает, человек не может жить в полной неизвестности, и вот они, не поужинав толком, по одному, по два встают из-за стола и тихо, незаметно выходят. Соседи собираются в укромных местечках у заборов и курят в кулак, как на войне, и слушают таинственный гул степной ночи, и шепчутся меж собой, говорят о сущих пустяках, лишь бы успокоить друг друга.

В деревне тихо и темно. В окнах слабо мелькают коптилки — едва встрепенутся, когда хозяйки иголкой вытащат фитиль. Затем опять гаснут, и дома тонут во мраке — ни дверей, ни окон не видать, одни силуэты крыш, одни высокие верхушки акаций. Деревня спит. Спят пыльные перекрестки, и сами дороги спят, спят заборы, спит жгучая крапива под ними. Спят сады, и зрелые и зеленые еще ягоды спят, и только встревоженные чем-то люди все еще бодрствуют. Стоять так в темноте с соседом им надоедает, и они находят себе работу. Кто-то вспомнил, что забыл на завтра тяпку отточить хорошенько, кто-то вспомнил, что оставил корову недоеной, и в темноте звонко бьются струйки о дно жестяного ведра. И все им не сидится, все их носит, даже дети и те нашли себе дело — в затишок за сараем сели, в темноте играют в камушки. Играют тихо, стараясь ничем не выдать себя, но в конце концов на них натыкаются.

— Вам что, чертям, дня не хватило на игры?

Их хватают за что попало и волокут спать. А над селом по-прежнему стоит темная, тревожная ночь. Гудит, мается натянутой стрункой тишина — и вдруг ахнет, сорванная выстрелом. Просыпается и шепчет перепуганная листва в садах, залает чья-то глупая собака, и вот снова начинает складываться по капелькам та тревожная тишина, которой, увы, опять суждено будет сорваться. Время близится к полуночи, а покоя нет как нет. Остыли уголья в печках, утихла на сон грядущий степь, шумно вздыхает скот во дворах. С горем пополам дети засыпают. Гаснут последние отблески света в окнах, кругом сплошная темень, и только через овраг, по ту сторону села, празднично, вовсю светятся высокие окна сельского Совета.