Бремя страстей человеческих

– Если кто-нибудь сам называет себя джентльменом, можно держать пари, что он им никогда не был, – возразил он.

– А я джентльмен?

Правдивость мешала Филипу прямо ответить на этот вопрос, но он был от природы вежлив.

– Вы совсем другое дело, – сказал он. – Вы же американец.

– Значит, мы пришли к выводу, что джентльменами могут быть только англичане? – совершенно серьезно произнес Уикс.

Филип не стал возражать.

– А вы не можете мне назвать еще какие-нибудь отличительные признаки джентльмена? – спросил Уикс.

Филип покраснел, но, все больше сердясь, уже не думал о том, что выставляет себя на посмешище.

– Могу назвать их сколько угодно. – «Нужно три поколения, чтобы создать одного джентльмена», – говорил его дядя; это было его любимой поговоркой, так же как и «не суйся с суконным рылом в калашный ряд». – Во-первых, для этого надо быть сыном джентльмена, затем надо окончить одно из закрытых учебных заведений, а потом Оксфорд или Кембридж…

– Эдинбургский университет, верно, не подойдет? – ввернул Уикс.

– И еще для этого надо говорить по-английски, как джентльмен, и одеваться как следует, и уметь отличать джентльмена от неджентльмена…

Чем дальше Филип говорил, тем менее убедительным все это казалось ему самому, но ничего не поделаешь: именно это он и подразумевал под словом «джентльмен». Да и все, кого он знал, подразумевали под этим словом то же самое.

– Теперь мне ясно, что я не джентльмен, – сказал Уикс. – Непонятно, почему же вы так удивились, что я сектант.

– Я плохо себе представляю, что такое унитарий, – сказал Филип.

Уикс по привычке снова склонил голову набок: казалось, он вот-вот зачирикает.

– Унитарий совсем не верит в то, во что верят другие, зато он горячо верит неизвестно во что.

– Зачем вы надо мной смеетесь? – спросил Филип. – Мне в самом деле хотелось бы знать, что такое унитарий.

– Дорогой друг, я вовсе над вами не смеюсь. Я пришел к этому определению после долгих лет упорного труда и напряженных, мучительных раздумий.

Когда Филип и Хейуорд встали, чтобы разойтись по своим комнатам, Уикс протянул Филипу небольшую книгу в бумажной обложке.

– Вы, кажется, уже бегло читаете по-французски. Надеюсь, это вам доставит удовольствие.

Филип поблагодарил и, взяв книгу, посмотрел на ее заглавие. Это была «Жизнь Иисуса» Ренана.

Глава 28

Ни Хейуорду, ни Уиксу и в голову не приходило, что беседы, помогавшие им скоротать вечер, служили потом Филипу пищей для бесконечных размышлений. Он раньше и не подозревал, что религия может стать предметом обсуждения. Для него религия – это англиканская церковь, а неверие в ее догматы свидетельствовало о непокорности, за которую полагалась неизбежная кара – либо здесь, либо на том свете. Он, правда, питал кое-какие сомнения насчет наказания неверных. Не исключена была возможность, что всевышний судия, ввергнув в геенну огненную язычников – магометан, буддистов и прочих, – смилостивится над сектантами и католиками (зато как они будут унижены, поняв свои заблуждения!); допустимо было, что он окажет милосердие и тем, кто не имел возможности познать истину, хотя миссионерские общества развернули такую деятельность, что мало кто мог сослаться на свое невежество. Но, если у человека была возможность приобщиться к истинной вере и он ею пренебрег (а к этой категории все же принадлежали и католики и сектанты), – тогда кара была неизбежной и заслуженной. Еретик явно был в незавидном положении. Может быть, Филипа и не учили всему этому дословно, но ему внушили убеждение, что только последователи англиканской церкви могут питать твердую надежду на вечное блаженство.

И уж во всяком случае, Филипу говорили не таясь, что всякий неверующий – человек злой и порочный. А Уикс, хотя и вряд ли верил в то, во что верил Филип, вел непорочную жизнь истинного христианина. Филип редко чувствовал к себе участие, и его трогала готовность американца протянуть ему руку помощи; однажды, когда Филип простудился и три дня пролежал в постели, Уикс ухаживал за ним, как родная мать. В нем не было ни злобы, ни пороков, а одна лишь душевность и доброта сердечная. Значит, можно было быть добродетельным и в то же время неверующим.