Бремя страстей человеческих

Когда Филип вошел в студию, на него посмотрели с любопытством и даже натурщица равнодушно скользнула по нему взглядом, но теперь никто больше не обращал на него внимания. Филип, сидя перед чистым листом бумаги, смущенно поглядывал на натурщицу. Он не знал, с чего начать. Филип никогда не видел обнаженной женщины. Она была уже не молода, с дряблой грудью. Бесцветные русые волосы в беспорядке падали на лоб, кожа была покрыта крупными веснушками. Филип бросил взгляд на рисунок мисс Прайс. Она работала над ним только два дня, и видно было, что ей нелегко: бумага стала шершавой от беспрерывного стирания резинкой, и, на взгляд Филипа, фигура казалась как-то странно перекошенной.

«Надо надеяться, что я сделаю не хуже», – подумал он.

Он начал рисовать голову, собираясь перейти от нее к торсу и ниже, но почему-то рисовать с натуры оказалось бесконечно труднее, чем по памяти. Он запутался и украдкой поглядел на мисс Прайс. Она работала с ожесточением. Брови ее были сдвинуты; глаза горели тревогой. В студии было жарко, и на лбу у нее выступили капельки пота. Это была девушка лет двадцати шести с густыми матово-золотистыми волосами; волосы были красивые, но небрежно причесаны: стянуты со лба назад и кое-как закручены в узел. Лицо широкое, одутловатое, с приплюснутым носом и небольшими глазами; кожа скверная, с какой-то нездоровой бледностью. Выглядела она немытой, неухоженной – невольно казалось, что она и спит, не раздеваясь. Держалась мисс Прайс серьезно и молчаливо. Когда снова объявили перерыв, она отошла, чтобы поглядеть на свою работу.

– Непонятно, зачем я так мучаюсь, – сказала она. – Но мне хочется, чтобы все было правильно. – Она посмотрела на Филипа. – А как ваши дела?

– Да никак, – ответил он с невеселой улыбкой.

Она поглядела на его рисунок.

– А на глазок ничего у вас и не выйдет. Надо найти пропорции. И расчертить бумагу.

Она быстро показала ему, как взяться за дело. Филипу понравилось ее серьезное отношение к занятиям, но его отталкивало, что она так некрасива. Он был благодарен ей за помощь и снова принялся за работу. В это время в студии прибавилось народу (главным образом мужчин, потому что женщины всегда приходили первыми), и для начала сезона учеников набралось довольно много. Вскоре в комнату вошел молодой человек с жидкими черными волосами, громадным носом и длинным лицом, в котором было что-то лошадиное. Он сел по другую руку от Филипа и кивнул издали мисс Прайс.

– Как вы сегодня поздно, – сказала она. – Только что встали?

– День уж очень славный. Захотелось полежать в достели и помечтать о том, как хорошо на улице.

Филип засмеялся, но мисс Прайс отнеслась к словам его соседа совершенно серьезно.

– Странно. По-моему, куда разумнее было бы выйти и погулять на воздухе.

– Путь юмориста усеян терниями, – сказал молодой человек, даже не улыбнувшись.

Ему, видимо, не хотелось работать. Поглядев на свой холст – он писал маслом и вчера уже набросал фигуру натурщицы, – сосед повернулся к Филипу.

– Только что из Англии?

– Да.

– А как вы попали в «Амитрано»?

– Это – единственная школа, о которой я знал.

– Надеюсь, у вас нет иллюзии, будто здесь вас могут научить чему-нибудь полезному?

– Но это лучшая школа в Париже, – сказала мисс Прайс. – Тут к искусству относятся серьезно.

– А кто сказал, что к искусству надо относиться серьезно? – спросил молодой человек и, так как мисс Прайс презрительно передернула плечами, добавил: – Дело в том, что всякая школа плоха. Она по самой своей природе академична. Эта школа не так вредна, как другие, потому что учат здесь хуже, чем где бы то ни было. А раз вы ничему не можете научиться…

– Тогда зачем же вы сюда ходите? – прервал его Филип.

– «Я знаю более прямую дорогу, но не иду по ней». Мисс Прайс – женщина образованная, она скажет, как это по-латыни.

– Прошу вас не впутывать меня в ваши разговоры, мистер Клаттон, – отрезала мисс Прайс.

– Единственный способ научиться писать, – продолжал он невозмутимо, – это снять мастерскую, взять натурщицу и выбиваться в люди самому.

– Разве это так трудно? – спросил Филин.

– На это нужны деньги.

Он принялся рисовать, и Филип стал его искоса разглядывать. Клаттон был высок и отчаянно худ; его крупные кости словно торчали из тела; острые локти, казалось, вот-вот прорвут рукава ветхого пиджака. Брюки внизу обтрепались, а на каждом из башмаков красовалась грубая заплата. Мисс Прайс встала и подошла к мольберту Филипа.

– Если мистер Клаттон хоть минуту помолчит, я вам немножко помогу.

– Мисс Прайс не любит меня за то, что у меня есть чувство юмора, – сказал Клаттен, задумчиво рассматривая свой холст. – Но ненавидит она меня за то, что я – гений.

Он произнес эти слова с таков важностью, а лицо его, на котором выделялся огромный уродливый нос, было так комично, что Филип расхохотался. Однако мисс Прайс побагровела от злости.

– Только вы один и подозреваете себя в гениальности.

– Один я хоть в какой-то мере и могу об этом судить.