Бремя живых

Если бы вдруг с их стороны проявилась хоть какая агрессивность, Ляхов готов был пресечь ее в корне. Пальцы лежали на спусках и пулевого «ствола», и гранатомета.

Но никаких угрожающих телодвижений уже однажды кем-то расстрелянные незнакомцы не делали. Скорее, они казались основательно контуженными. Возможно, и тем, что здесь творилось совсем недавно. Но дырки на их мундирах никак не могли быть от пулеметных пуль. В противном случае «их бы тут не стояло».

— Эй, вы кто? Откуда здесь? — спросил Вадим слегка подсевшим голосом. — Живые или как? — Вопрос по определению звучал бессмысленно, но в данной обстановке — верно.

Израильский капитан ответил сипло, натужно, покашливая через слово, что неудивительно при характере ранений. И — тоже на русском, пусть и не слишком хорошем.

— Теперь не знаю. Что живой — не думаю. Нас расстреляли сирийцы уже после капитуляции. И не мертвые, тоже нет. Все очень странно, но мы ведь разговариваем, если я не брежу… И вы — русский офицер?

Тут же он начал сбивчиво и торопливо говорить на идише, и хотя Ляхов худо-бедно нахватался бытовой фразеологии, сейчас не понимал почти ничего.

— Подожди, товарищ, сейчас я позову вашего, кто язык знает…

Стараясь не выпускать из поля зрения и прицела странную пару, Ляхов посигналил в сторону машин фонариком и вдобавок крикнул, перекрывая голосом гул автомобильных моторов:

— Розенцвейг, сюда, быстрее!

Бывший майор, а ныне бригадный генерал услышал его сразу. И, не мешкая, тут же и появился, придерживая локтем болтающийся на сильно отпущенном ремне автомат.

— Слушаю вас, Вадим, что случилось?

— Да вот… Не знаю даже. Люди мне попались непонятные. Но — из ваших. Побеседуйте, а то я не врубаюсь…

Розенцвейг смотрел на соотечественников с понятной оторопью.

Ляхов заметил, что ефрейтор уже несколько раз сделал попытку шагнуть вперед, и каждый раз капитан удерживал его за рукав, молча и сохраняя по-прежнему отстраненное выражение лица и глядя куда-то поверх голов его и Розенцвейга.

— Подождите, Львович, я только один вопрос задам, а потом уж вы… — сказал Вадим, потому что какая-то очень важная, как ему показалось, мысль пришла в голову.

— Скажите, капитан, вашему товарищу куда-то очень нужно? Если да, так мы не против. Пусть идет.

— Не надо. Вы не понимаете. Мы еще немного чувствуем себя людьми. И не можем сразу… Но если дадим себе волю… Нет, я не хочу… — капитан почти закричал, но — шепотом. Ляхов не понял ничего, однако опять страшно ему стало. Куда сильнее, чем в любом бою. Страшно было смотреть в лицо мертвого офицера, страшно — вообразить, что он подразумевает, а уж совсем страшно — представить себя на его месте.

— Поговорите с ним, Григорий Львович, я — не могу. Словарного запаса не хватает, — таким деликатным образом он попытался выйти из положения, иного выхода из которого не видел.

Кроме одного — стрелять! Очень легкое решение, кстати, чтобы ликвидировать саму причину своего напряга, а потом — забыть, передернув затвор и вставив новый магазин для следующих подвигов во славу…

Лязгая траками, «Тайга», ведомая Тархановым, приблизилась на самой малой скорости и, словно случайно, вдвинулась углом корпуса как раз между непонятными израильтянами и Ляховым с Розенцвейгом. Так, что наклонный лобовой лист даже чуть ткнул Львовича в бок, заставив его невольно сделать шаг вперед.

И тут же ефрейтор метнулся вперед с такой нечеловеческой энергией, что кожаный ремень, за который его попытался в последний миг удержать капитан, лопнул, словно бумажный.

Вадим, совершенно инстинктивно чувствуя, что выстрелить уже не успевает — «ствол» ушел слишком далеко вверх и в сторону, — шагнул напересечку его броска, махнул автоматом, как дубиной. От плеча, слева направо и вверх, надеясь попасть по шее. Ефрейтор добавил к отчаянному удару Ляхова еще и всю кинетическую энергию своего броска.

Но вместо ожидаемого толчка в ладони, хруста, предсмертного вскрика случилось другое. Будто тело мертвеца оказалось состоящим не из нормальных костей и мышц, а — из глины или мягкого пластилина.

Дико было наблюдать Ляхову, как голова ефрейтора странно легко отлетела в сторону, а тело повалилось на землю, несколько раз вскинулось, подергав ногами, — и замерло.

— Что такое, капитан? — едва удержавшись на ногах, ошарашенный случившимся, вскрикнул Ляхов, но автомат четко перевернул в руке, готовый к выстрелу.

Розенцвейг же вообще застыл, как соляной столп, в который превратилась его соотечественница, жена Лота.

Был бы израильский офицер хоть немного нормальным человеком, он просто подсознательно, увидев гибель товарища, сделал бы малейший защитный или просто выражающий отношение к трагическому происшествию жест. А он — Вадим готов был поклясться — смеялся. Но тоже — странно. Одним ртом.

— Видите — я еще немного себя контролирую. Значит, несмотря ни на что, дух сильнее плоти. Вот этой… — с выражением не то брезгливости, не то суеверного страха, он указал рукой на останки ефрейтора. — Но ближе — не подходите… Не могу ручаться…