Бремя живых

Тарханов искренне горевал о пропаже коллекционного израильского автомата «узи», Розенцвейг тоже не с пустыми руками пришел к точке возврата, хотя кто может угадать, что он с собой нес? Бриллианты, о которых не то в шутку, не то всерьез говорил Ляхову, или кое-что более ему профессионально близкое? Но он же произнес первые осмысленные слова.

— Увы, коллеги, придется распроститься с главной нашей мечтой и надеждой… Рухнули надежды использовать параллельный мир в качестве неисчерпаемого источника материальных ресурсов. Вторую Землю, практически. А как все хорошо начиналось…

— Бросьте, Григорий Львович, — прервала его Майя. — Мой дед, помнится, говорил — за что не доплатишь, того не доносишь. Ну, не вышло с халявой, так и слава богу. Неизвестно еще, во что все это могло обернуться. Зато все остальные варианты использования нашего Тридевятого царства остаются в силе. А вот куда на самом деле скрылись ваши начальники и пациенты, которым следовало бы находиться здесь, действительно интересно. Свою половину программы мы выполнили, а вот с их стороны…

— Может быть, мы опять попали не туда? — подала голос Татьяна.

— Ага, очередной предбанник между миром и миром, — по-прежнему шутливым тоном согласился Ляхов, но про себя подумал, что мысль-то сама по себе здравая. Если они выскочили оттуда, лишившись всех материальных ценностей, которые там приобрели, выскочили в единственный, давно и точно просчитанный момент и не увидели здесь тех, кто руководил процессом с этой стороны, так что еще это может значить? Не то ли, что это действительно аналог чистилища, где им предстоит подвергнуться неким малопонятным процедурам или остаться здесь вообще навсегда? Или, по крайней мере, на срок, который может быть сравним с продолжительностью их нормального земного существования?

А чему удивляться? Пусть и выглядит такая перспектива страшненько. Так ведь, пошатавшись по загробному миру, с какой радости вдруг можешь претендовать, чтобы все стало так, будто ничего подобного не было?

На подобную тему Ляхов, кстати, не раз и не два задумывался, стоя у штурвала на бесконечно длинных вахтах, особенно ночных.

— Так сейчас пойдем и посмотрим, — поднялся со своего стула Тарханов. — Идти совсем недалеко. Сначала ко мне домой, а потом по территории. Здесь я все знаю. И в Москву съездить можно…

— Не надо никуда вам ездить, — раздался с веранды знакомый голос.

Поскрипывая новыми, еще не разношенными высокими сапогами, в полевой форме с генерал-лейтенантскими погонами, в зал вошел Чекменев собственной персоной. Почти совсем такой, как раньше, только вид у него был донельзя усталый, осунувшийся, будто это он пробирался сюда восемь месяцев через два континента, а не провел час или два в привычной обстановке. И в чине успел повыситься, и похудел на несколько килограммов. Совсем не тот человек, что в январской Хайфе или августовской Москве.

Порывисто обнял каждого из друзей. Девушкам — вежливо поклонился.

— Игорь Викторович, какое сегодня число? — не вступая в иные разговоры, первым делом спросил Тарханов.

— И какого года, — добавил Розенцвейг, словно пресловутый Эдмон Дантес, оказавшись на палубе тартаны славного Джакопо.

— Год все тот же, господа, две тысячи пятый от Рождества, число же — пятое октября…

— То-то я и подумала, слишком уж много опавших листьев за окном, а на той стороне — совсем почти нет, — тихо сказала Майя.

Чекменев, в отличие от друзей переживший намного больше событий, имеющих государственное значение, среди которых печаль и тревога об их личной судьбе занимала далеко не первое место, несколько удивился эмоциям, отразившимся на лице своих подчиненных.

Где бы они там ни были последний месяц, но оставались именно и только подчиненными офицерами. Как он и предполагал, временно пропавшими без вести, но вернувшимися в собственное расположение без потерь. Что им, безусловно, зачтется.

— Я, конечно, очень прошу прощения, господин генерал-лейтенант, с каковым чином, безусловно, вас поздравляю, — манерами и усмешкой не выражая абсолютно никакой субординации, заявил Ляхов, который Чекменеву был не подчинен, а за последнее время избавился от последних остатков интеллигентности и ложно понимаемой скромности. — Только интересно узнать, чего вы с господином Маштаковым над нами совершить изволили, и за каким, простите, хреном? И каким, соответственно, образом у нас целых полтора месяца текущей жизни украли, поскольку, как мне помнится, сюда, по вашему приглашению, мы явились двадцать четвертого августа. А девять месяцев неизвестно в какой зачет, наоборот, прибавили?

Чекменев смотрел на него со сложным чувством удивления и где-то даже восхищения. Тоже понятно. Каким, грубо говоря, сопляком ему этот доктор встретился зимой и каким нахально-независимым выглядит сейчас. Кутаясь в тогу и кем-то вроде римского легата себя воображая. Оно и понятно, если по собственному счету провел девять месяцев неизвестно где, в «полной отвязке», как говорится, успел подзабыть субординацию.