Брестский квартет

Предъявив ордер на арест счетовода, гости тут же обыскали дом. Они перевернули все вверх дном, опрокинули этажерку с книгами и побили посуду, но ничего опасного или, на худой конец, предосудительного не нашли. «Тертый калач, — подумал старший энкэвэдэшник, неприязненно глядя на уже одевшегося Крутицына, — но ничего, мы и не таких раскалывали». В городе, в толстостенном пуленепробиваемом сейфе, что стоял в углу его унылого кабинета, уже лежала серая пронумерованная папочка, в которой были аккуратно подшиты записки или, как их еще называли «сигналы», написанные размашистым корявым почерком…

Старший зловеще и со значением сощурился в лицо счетовода и быстро кивнул сопровождающим. Те тут же оторвали Сергея Евграфовича от зашедшейся в плаче жены и вывели во двор… Пес, увидев Крутицына, поджал хвост и заскулил обреченно и жалобно: мол, прости хозяин, кабы не цепь…

— Прощай, Каррубо, — ласково сказал ему счетовод. — Береги хозяйку.

— В город, — коротко приказал шоферу старший и глянул на свои командирские часы. Светящиеся стрелки показывали ровно половину третьего. Мотор, надсадно заурчал, затрясся и, наконец, сорвал с места раздолбанную плохими дорогами и обращением «эмку»…

Ехали молча. Крутицын думал о жене. Его ладони еще хранили тепло ее плеч, мягкость растрепанных со сна волос, и он на мгновение позволил себе маленькую слабость: закрыть лицо руками. В том, что его расстреляют, он нисколько не сомневался. Бывший поручик всегда ждал этого, и страх, который сидел где-то в глубине его сердца, стал привычным, как утренняя изжога. Даже удивительно, что за ним пришли лишь сейчас.

«Что теперь будет с Машей? Уж лучше бы она уехала тогда…» Память вернула счетовода на двадцать с лишним лет назад в те окаянные послереволюционные дни… Александровский вокзал. Потерянные, сорванные с насиженных мест люди с чемоданами и мешками. Крики, плач. Тревожные, рвущие сердце гудки паровоза… В тот день уезжали за границу Машины родители и ее малолетняя сестра. Последние сбережения семьи пошли на билеты и паспорта с визами, и теперь впереди их ждала пугающая своей неопределенностью неизвестность. Для Маши был тоже куплен билет и оформлен паспорт, но в тот день на вокзале она стояла среди провожающих, потому что не захотела бросить мужа.

«К чему все это, Сережа? Какой Дон? Какое Белое движение? Неужели вы не видите, что все уже кончено? Россия во мгле, в крови, в ненависти! — Машин отец, профессор права в Московском университете, всегда любил красивые слова. — Вы погибнете здесь… Вы и Маша… Сережа, вы просто обязаны уговорить ее ехать с нами! Ну, хорошо, я понимаю: вы солдат и ваш долг велит вам остаться, но она! Подумайте, на ЧТО она себя обрекает. К чему это ослиное упрямство!» Поручик устало соглашался и обещал еще раз поговорить с женой. Но Маша наотрез отказалась уезжать…

Помнится, тогда моросил дождь, и небо было серым, как лица провожающих. Белый паровозный дым почти вертикально уходил вверх. Маша стояла на перроне, прижавшись к Сергею, и молча смотрела на проплывающие мимо блестящие от дождя вагоны…

А потом Крутицыных закрутила круговерть Гражданской войны. Короткие встречи, годы разлуки, ранение поручика, тиф… Их собственная жизнь оказалась пострашнее и поинтереснее читанных в детстве приключенческих романов. Пока наконец «ветер революционных перемен» (Крутицыну запомнилась эта фраза, вычитанная в одной из большевистских газет) не занес их под Брест к дальней престарелой родственнице поручика. Сергей устроился счетоводом в местный племхоз, а Маша стала сельской учительницей: учила детей французскому и немецкому языкам. Через год с небольшим родственница преставилась, а поскольку наследников у нее, кроме Крутицыных, не было, последние оказались полноправными хозяевами ее дома. Так и прожили Крутицыны до самого 1941 года. Тихо, спокойно, душа в душу. Только одно печалило их: не дал Бог детей… «Хотя, быть может, сейчас это и к лучшему, — подумалось вдруг Сергею Евграфовичу, — что не дал…»

Тут «эмку» подбросило на ухабе, и он больно стукнулся головой о крышу. Село осталось далеко позади, и машина, разрывая мрак светом фар, неслась сквозь ночь к концу, как казалось счетоводу, его нелепой жизни.

А потом он стал молиться. Сидевший слева энкэвэдэшник покосился на его шевелящиеся губы и как то нехорошо осклабился. «Эх, попадись ты мне лет эдак двадцать пять назад! Хотя тебя тогда и на белом свете-то еще не было, — зло подумал Крутицын и тут же устыдился. — Как же с такими-то думками ты, поручик, к Богу-то обращаешься?..»

Когда начался пригород, старший снова глянул на часы. «Три пятнадцать», — отметил он про себя.

3