Брокен-Харбор

— В жизни всякое бывает. — Что-то промелькнуло на ее лице, быстро, словно тень птицы на воде. — Да, всякое бывает.

У Дина Горри миллион младших братьев и сестер, поэтому его родителям плевать, где он. Сейчас он наверняка уже на пляже, только и ждет, чтобы воспользоваться первым же шансом.

— Мам, мне пора. Я пойду, ладно?

Я почти соскочил со стула, готовый припустить через дюны. Она поймала меня за руку:

— Подожди. Я не хочу оставаться одна.

Я с надеждой оглянулся на тропу, ведущую к «Уилану», но она была пуста.

— Папа и девочки вернутся с минуты на минуту.

Мы оба понимали, что это не так. В «Уилане» собирались все отдыхающие, и Дина сейчас с визгом играет в салки с другими детишками помладше, папа играет в дартс, Джери сидит на стене перед пабом и с кем-нибудь флиртует. Мама не выпускала мою ладонь.

— Мне нужно кое о чем с тобой поговорить. Это важно.

Моя голова была занята мыслями об Амелии, о Дине, в крови уже вовсю кипел дикий запах моря. В дюнах меня ждали ночь, сидр, смех и тайны. Я подумал, что мама хочет поговорить о любви, девушках или, боже упаси, о сексе.

— Ага, ладно, но только не сейчас. Завтра, когда вернемся домой. Серьезно, мам, мне пора — у меня встреча с Амелией…

— Она тебя дождется. Останься со мной. Не оставляй меня одну.

В ее голосе, словно ядовитый дымок, появилась первая нота отчаяния. Я вырвал руку, будто обжегся. Завтра, дома, я буду готов к этому — но не здесь, не сейчас. Несправедливость ситуации резанула меня как хлыстом по лицу, оглушила, возмутила, ослепила.

— Мама, не надо.

Она продолжала тянуться ко мне:

— Майки, пожалуйста. Ты мне нужен.

— Ну и что? — вырвалось у меня. Я задыхался, мне хотелось оттолкнуть ее с дороги, вытолкать прочь из своего мира. —

Как же меня задолбало о тебе заботиться! Ведь это ты должна заботиться обо мне!

Она потрясенно открыла рот. Закат позолотил седину в ее волосах, сделал молодой, мерцающей, готовой раствориться в его слепящих лучах.

— О, Майк. Майк, мне так жаль…

— Да, знаю. Мне тоже. — Я ерзал на стуле, пунцовый от стыда, раздражения и невыносимого смущения. Мне еще сильнее захотелось убраться оттуда. — Забудь. Я не хотел.

— Неправда. Хотел, я знаю. И ты прав — ты не должен… О боже. О, сынок, прости меня.

— Все нормально. Все хорошо. —

Яркие цвета вспыхивали в дюнах, бежали к воде, перед ними вытягивались длинноногие тени. Послышался девичий смех, я не мог разобрать, Амелия это или нет. — Можно я пойду?

— Да, конечно, милый. Иди. — Пальцы ее теребили цветастую юбку. — Не волнуйся, Майк, больше такое не повторится, обещаю. Прекрасного тебе вечера.

Когда я вскочил — уже поднимая руку, чтобы в сотый раз проверить, не растрепались ли волосы, проводя языком по зубам, чтобы убедиться, что в них ничего не затряло, — она поймала меня за рукав.

— Мам, мне надо…

— Знаю. Я на секундочку. — Она притянула меня к себе, прижала ладони к моим щекам и поцеловала в лоб. От нее пахло кокосовым маслом для загара, солью и летом.

Потом все винили отца. Мы — он, я и Джери — старались сохранить наш секрет, и это получилось у нас слишком хорошо. Никто даже не подозревал, что иногда мама плакала днями напролет, что могла несколько недель лежать в постели, уставившись в стену. Однако в те времена соседи заботились друг о друге — или следили друг за другом, это как посмотреть. Вся улица знала, что маме случалось по нескольку недель не выходить из дому, что бывали дни, когда она едва могла пробормотать «привет» или, вжав голову в плечи, бежала прочь от любопытных взглядов.

Взрослые пытались быть потактичнее, однако в каждом соболезновании сквозил немой вопрос; парни в школе даже не старались. Всех интересовало одно: когда она ходила потупившись, не прятала ли она фингалы? Когда безвылазно сидела дома, не дожидалась ли, пока срастутся ребра? Если она вошла в воду, значит, до этого ее довел мой отец?