Бронзовый ангел (фрагмент)

— Вы что всей гурьбой ввалились? А где раньше были? Почему не навещали в больнице? И потом, после выписки… он уж с неделю, как дома лежит! — грозно так загудел старикан, брови свел к переносице, тонкие губы кривит… голос грохочет, а глаза у него смеются.

— Да мы… — Илья, самый храбрый, шагнул вперед. — Мы боялись побеспокоить… Думали, потревожим, ему хуже будет.

— Они ду-у-мали! — передразнил старик. — Конечно, человек из-за вас инфаркт схлопотал, а они ду-у-мают! Мысли у них. Хе!

Он затащил всех на кухню — еле поместились — квартирка у Марка Николаевича была небольшая, хоть и в самом центре: на Садово-Кудринской, вернее, на улице Красина, которая от Садового протекает вниз, к бывшей Тишинке, там ещё теперь супермаркет большущий и дорогой… Так кухня этой самой квартирки была метров пять, не больше, в ней едва помещались допотопный холодильник «Саратов», столик с ободранной рваной клеенкой, две табуретки и мойка со старенькой битой раковиной, а на ней ржавым пятном полоса от подтекавшего крана. Ни вазочки, ни цветочка… и все чашки с краями отбитыми.

В общем, полное запустение!

— Марк с вами совсем о себе забыл, — старик перехватил недоуменные взгляды ребят. — Он ведь дневал и ночевал в студии, а дома у него часто и маковой росинки не было: все некогда было холодильник себе загрузить. С этой вашей «Пиковой Дамой»… а! — он в сердцах полоснул рукой. — А вы, разгильдяи, даже не поинтересовались, не надо ль ему чего…

— Мы в больницу ходили, навещали… — пролепетала Аля.

Ребята закивали, но не слишком уверенно: только тут поняли, какие ж они гады на самом деле — навещали-то всего раз! Но ведь не объяснишь, как все переволновались за Марка, только и разговоров было: как он и что он, скоро ли появится в студии, будет ли ставить… Они так его побаивались, что думали: уж лучше показаться зверями бесчувственными, чем его хоть чуть потревожить. Смалодушничали — это факт!

— Значит так, архаровцы! — заявил старик. — Марк сейчас спит. И вы того… двигайтесь. Если не врете и хотите помочь, договоритесь, кто и когда к нему придет, что принесет… А впрочем, все это не нужно. Он вас и на порог не пустит — гордый уж очень… да! — старик крякнул и с удовольствием оглядел ребят. — Так что, господа актеры, по домам, по домам! Скоро ваш разлюбезный Марк Николаевич сам к вам явится. Собственной персоной! Врач сегодня был, сказал, совсем он поправился. Вот как! Так что, готовьтесь встречать. Да, с известием! Знатное известие он вам принесет, скажу я вам…

Тут Николай Валерьянович приложил палец к губам, оглянулся и заговорщически зашептал.

— Все просто: в белом плаще с кровавым подбоем шаркающей кавалерийской походкой…

— … ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана… звенящим от волнения шепотом подхватил Илья, и все вместе, дружно, улыбаясь как пьяные, прошептали хором, — в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Глава 2

НЕВРАСТЕНИЯ

Он кружил и кружил по городу, всякий раз меняя маршрут, но неизменным оставляя одно — дорогу домой. Она вела по Садовому — по кольцу, исчирканному несметным множеством шин. По кольцу, ловко накинутому петлей. Удавкой! Днем оно надсадно гудит и воет — душит Москву: выхлопы, едкий дым шлейфом из-под колес, — а ночью жжет глаза красными сигналами поворотов. Мчатся, мчатся железные звери, а внутри у них прячутся те, кто вечно спешат. Те, кто прут напролом как стадо от лесного пожара. Только о пожаре они не знают. Они не чуют опасности — просто мчат по кольцу, стряхивая пепел в продуваемое окно. А это Москва горит. Москва!

Он понимал, что все это бред. Что болен. Что душит его не Садовое душит его запущенный и застарелый невроз. Истерия. И вялость воли. Что те два года, как он начал писать, он не жил. Он начал бояться слова. Понял, что игры со словом опасны. У него не хватает сил… Жизнь, смеясь, опрокинула его на лопатки, и как жук, щелчком сбитый с листка, он беспомощно дрыгал лапками, понимая, что встать не сможет.

Да, он перестал верить в себя — это так. Понял, что слаб — и это. И уверял себя, что уже полдела — понять, кто ты на самом деле. Но трезвость не помогала, и он старательно долбал и долбал себя — прямо в темечко, как волшебный Петушок в сказке Пушкина. Он был и Петушком и Додоном одновременно: губящий и гибнущий в едином обличье. Хорош персонаж!

Ах, Миколка!

Михаил Валентинович Летов. А Микол — это в честь Николки из «Дней Турбиных» — мама придумала! Имя-то какое красивое… А он… Три года проучился в Бауманском — вышибли за участие в концерте памяти Галича играл на гитаре, пел. Армия как болезнь, как тяжелое поражение мозга… и как не свихнулся — не ясно. Стихи помогали. Он твердил их — любимые! — про себя, впаивая в ритм душу, удерживая сознание на краю паники, у кромки абсурда. Ритм стиха стал его мускулом и душа окрепла.