Паустовский Константин

Бросок на юг (Повесть о жизни - 5)

Koнстантин Георгиевич Паустовский

ПОВЕСТЬ О ЖИЗНИ - 5

"Бросок на юг"

Короткое объяснение

Эта книга - пятая по счету из автобиографического цикла "Повесть о жизни". В ней мне пришлось "по ходу пьесы" отойти от России и перенести действие на крайний юг - на Кавказ и в Закавказье.

Снова я попал в края, где только что установилась Советская власть. Так случилось, что все время я с большими перерывами догонял движение революции на юг. По этой причине ее развитие представляло для меня не прямую линию, а причудливые петли и возвраты. Пережитое год назад возвращалось, но в ином виде и с разными добавочными событиями.

Я оторвался от России почти на два года. Но не жалею об этом: я многое за это время узнал.

Событий и людей в книге много, но все же гораздо меньше, чем было в действительности.

По довольно разумным законам драматургии пьесы обычно делятся на несколько точных частей.

Вначале - экспозиция, то есть введение читателя и зрителя в круг людей, событий и пейзажа. Затем - развитие действия, после чего наступает кульминация - высший подъем, взрыв, самая напряженная часть пьесы. Тогда зрители начинают волноваться, привстают в креслах и даже вскрикивают.

В кино типичнейший пример кульминации - это погоня. Эти бешено скачущие всадники (чтобы убить врага или спасти любимую девушку) обошлись мирной, в особенности юной части человечества, довольно дорого и истрепали уйму нервов.

К сожалению, мы не знаем, как измеряется истрёпанность нервов. В наш нервический век наука еще не дошла до того, чтобы найти способы этого измерения.

Подлинная жизнь, описанная мною, как это ни кажется странным, сама по себе сложилась в те годы по законам драматургии.

Первая книга ("Далекие годы") может быть названа экспозицией, неторопливым введeнием к повествованию; вторая ("Беспокойная юность") дает развитие действия; третья и четвертая ("Начало неведомого века" и "Время больших ожиданий") соответствуют наибольшему напряжению, а пятая ("Бросок на юг") приносит с собой некоторую разрядку. Это всегда происходит и в пьесах. Драматург делает разрядку, чтобы зритель немного отдохнул. А затем подходит закономерный конец.

Здесь сама жизнь устроила разрядку, некоторое отступление от основной темы. Она перенесла автора на Кавказ с его пестротой событий, людей и природы и, кроме того, наполнила жизнь южным жизнелюбием и юмором. На юге он не иссякает ни при каких обстоятельствах и не отступает ни перед чем.

Благодарность читателю

Эту книгу я хочу начать с благодарности одному из читателей - отставному капитану первого ранга А. И. Малову, живущему в Севастополе.

Капитан Малов проверил в предыдущей автобиографической повести "Время больших ожиданий" все, что имело хотя бы косвенное отношение к морю, и прислал мне несколько замечаний.

Обширные и живые познания капитана в морском деле придают его замечаниям характер коротких морских рассказов. В письме капитана включены своего рода небольшие исследования о цвете берегов северо-западного Крыма, о так называемой "башне Ковалевского" под Одессой, служившей путеводным знаком для штурманов, о многих подробностях морского дела, настолько интересных, что из них неизбежно рождается морской романтизм.

Я приведу без всякого выбора всего три замечания, присланные мне капитаном.

Из этих замечаний каждому станет ясно, как человек относится к своему делу.

Прежде всего, он его уважает и не терпит по отношению к нему легкомыслия.

В одном месте книги я взял в кавычки слово "лоция". Это сейчас же вызвало справедливое возражение старого моряка: "Не надо принижать лоцию и брать ее в кавычки".

В другом месте я опрометчиво написал, что Тарханкутский мыс и маяк с давних пор пользуются дурной славой среди моряков. Мой капитан по этому поводу замечает:

"Это правильно. Но зачем вы упоминаете маяк? Мыс - это да! А спасительный, предупреждающий, ориентирующий маяк, хотя и носящий (нелюбимое моряками) имя Тарханкутского, не вспоминается лихом. Моряки маячные огни почитают, а вот мысы, узости и другие навигационные опасности не славословят".

И, наконец, совершенно трогательно выглядит заступничество капитана за обиженный мною пароход "Пестель".

Несколько раз я плавал на "Пестеле", привык к нему и даже полюбил его. В первые годы Советской влаcти он единственный поддерживал связь между Кавказским побережьем и Россией.

Но я написал, что "Пестель" был дряхлый и тесный пароход - такой же, как и старая посудина "Димитрий" (эта последняя так называемая морская "коробка" сделалась одним из неодушевленных героев книги "Время больших ожиданий").

Эти мои слова вызвали ответ капитана:

"Вы слишком одряхляете "Пестеля". Он был иным, чем "Димитрий". Он был моложе, мореходнее и иной корабельной архитектуры. За свой внешний вид, удивительно красивое строение корпуса, рангоута и надстроек "Пестель" у всех моряков торгового и военного флота пользовался глубоким уважением, симпатией и даже особой любовью.