Брусчатка

— Меня немец четыре года пугал, испугать не смог. Так ты думаешь, испугать? Тут, знаешь, — обратилась она ко мне, — на фронте всякому научишься, я его таким матом обложила, что он только рот разинул и молча мне пропуск подписал, даже время поставил. А недели через две меня снова на Лубянку потянули. Новый следователь уже в форме с капитанскими погонами. Начал он с того, что извинился передо мной за того — разве, мол, он нас, военных, может понять. Разговаривал очень вежливо, а потом попросил подписать те же показания.

— Ну и что же ты ему ответила? — спросил я, Мария Николаевна полсала плечами.

— Я просто рассмеялась ему в лицо и протянула пропуск для подписи.

— А потом?

— Что потом? — синие глаза Марии Николаевны потемнели, сузились, отчетливее проступили скулы на смуглом лице. — Не перевели из операционных сестер на пост. А что они еще могли сделать? Где найдешь сестер, а особо в урологический корпус? Так до весны и проработала. На похороны Сталина ходила, плакала, дура. Однажды дежурила я, должна была инъекцию пенициллина делать одному больному. Уж и шприц из стерилизатора достала. Вижу, в коридоре старичок какой-то стоит в коричневом пиджаке. Непорядок. Пошла сказать, чтобы он халат надел и обмерла: Дунаевский. Он, хотя и постаревший, побледневший, морщин прибавилось, но он. У меня шприц упал, разбился. Первый раз субординацию нарушила, бросилась к нему, стала обнимать и целовать, А тут врачи, сестры и нянечки со всего корпуса сбежались. Что делалось! Лев Исаакович хотел что-то сказать, несколько раз открывал рот, но так ничего и не сказал, махнул рукой и пошел к себе в кабинет.

— Насчет него, наверное, не только тебя вызвали. А как другие держались?

— Наверное, — согласилась Мария Николаевна, — да кто же скажет? Знаю только, что тогда у нас в больнице часто митинги устраивали — арестованных врачей проклинали. Так о профессоре Дунаевском никто слова худого не сказал, правда и хорошего тоже.

— А ты, случайно, не знаешь, как держался Дунаевский на следствии?

— Откуда же мне знать? — удивилась Мария Николаевна, — и не без гордости добавила: — Уверена в том, что как всегда. Не как всегда был всего несколько минут, когда после освобождения вернулся в корпус.

— Маша, — сказал я после долгого молчания, — не знаю, слышала ли ты, ведь Павлик со мной перед смертью кое-чем поделился?

— Так я потому же, — просто ответила Мария Николаевна.

— Спасибо тебе, спасибо, — сказал я и только тут почувствовал, как сильно устал… Попрощавшись, я с трудом добрался до своей кровати, с внезапно обострившейся болью в боку и, едва раздевшись, тут же уснул.

Проснулся я от бренчания процедурного столика, который на этот раз вкатила Люба.

Койка Ардальона Ардальоновича была полностью закрыта простыней. Ночью он молча умер, унося свою тайну. Я приподнял край простыни. Ардальон Ардальо-нович лежал на спине. Нижняя губа была прокушена и на подбородке запеклась тонкая, уже коричневая струйка крови. Видимо, Павлик, искалеченный, полуживой Павлик, очень много значил для обитателей нашей палаты, поддерживал нас всех, да и научил кое-чему.

Морщины на лице Ардальона Ардальоновича разгладились, и теперь сходство с молодой женщиной, навещавшей его, стало особенно заметным. Значит, все-таки это его дочь, потому что вряд ли по возрасту она могла быть его сестрой…

Тело Ардальона Ардальоновича скоро увезли. Никогда я уже не узнаю того, что хотел узнать о старом адвокате…

Лев Исаакович, как обычно, в сопровождении Раисы Петровны и дежурной сестры Любы, появился на утреннем обходе.

— Профессор, — сказал Мустафа, — я сегодня должен уйти из больницы.

— Зайдите ко мне после обхода, — оборвал его Дунаевский.

Когда очередь дошла до меня, он, осмотрев, приказал сестре:

— Обработайте шов, — а потом обернулся ко мне: — Завтра хочу вас выписать. Долечиваться будете амбулаторно.

Я начал благодарить, но Лев Исаакович, не дослушав, перешел к койке Кузьмы Ивановича…

За Мустафой вскоре пришли двое каких-то мужчин, по виду его соплеменников. Он переоделся в клетчатую рубашку, синие брюки и сразу стал выглядеть на десять лет моложе. Пожал всем руки, поблагодарил за компанию и вышел в сад, а я вслед за ним.

— Я с себя вины не снимаю и хочу искупить ее, друг, — сказал я.

— Знаю, знаю, — ответил Мустафа, — мы еще встретимся…