Брусилов

Когда дверь за начштаба армии захлопнулась, Эверт тяжело из-под нахмуренных бровей взглянул на своего командира.

— Я должен огорчить вас, дорогой мой, вашу записку я никому не передам и сохраню у себя в архиве.

Рагоза приподнялся со своего места.

— Но почему, смею спросить, ваше высокопревосходительство?

— Нет, нет! Никаких официальностей, — остановил его Эверт и обезоруживающе улыбнулся. — Мы беседуем с вами как товарищи, по чистой совести… Почему, спрашиваете вы? Да потому, что я принужден, отметьте себе, принужден считать, что удар на участке, выбранном у Молодечно, ни к чему хорошему не приведет. Я говорю так после беседы с Михаилом Васильевичем. Он меня убедил. Приходится думать об общих задачах, а не частных. И вы тут, голубчик, ни при чем. Вы сделали что могли. И при личном с вами разговоре я не мог не согласиться, что задача подготовки выполнена блестяще. Но этого мало. Да, мало! Дело не в отдельных тактических успехах, в мелких ударах в тех или иных местах… Эта брусиловская выдумка яйца выеденного не стоит. Мы только распылили свои силы. Вот почему, сознаюсь вам, инициатива отказа от удара на выбранном у Молодечно участке исходит от меня лично. После разъяснений Михаила Васильевича мне стала ясна общая картина… Да, лично.

Алексей Ермолаевич говорил особенно размеренно, убаюкивающе. Он не прибегал к доказательствам, даже не пытался подробнее объяснить свою столь резкую перемену в отношении докладной записки Рагозы. Он внушал. И сам, видимо, наслаждался оборотами речи и своим басом, гудящим без нажимов, плавно. Последние слова: «Да, лично» — он произнес отнюдь не из желания дать понять, что такова его непреклонная воля и спор излишен, а как бы заранее уверенный, что генерал успокоится, когда услышит эти слова, и даже порадуется нм.

Внезапно он склонился вперед, через стол, всем корпусом, изменив своей неподвижности. Он оттопырил губы, и усы его вместе с бородой ощетинились. Рагоза невольно тоже подался к нему, вперед: он угадал намерение главнокомандующего говорить доверительно.

— Я сам дал мысль ставке отменить атаку, — повторил Эверт, переменив редакцию своего первого, ошеломившего Рагозу заявления.

Рагоза смотрел Алексею Ермолаевичу прямо в рот, завороженно. Он отказывался понимать и не смел противоречить. Если бы такую штуку осмелился проделать с ним кто-нибудь другой, он оскорбился бы до глубины души. Но сейчас он сидел потерянный и вовсе не потому, что находился в присутствии высокого начальства.

— Я испросил разрешения перенести удар в другое место, — вдалбливал Эверт командарму. — Нельзя идти на поводу у Брусилова. Его первые успехи не должны увлекать нас и лишать разумной осторожности. Война не решается лихими кавалерийскими наскоками. Опыт двух лет войны говорит нам, что сила наша в стойкости, неподвижности нашего фронта, лишенного достаточного количества вооружения, опытного молодого командного состава и коммуникаций. Неподвижность, как известно, сберегает силы, энергию, боевой запас. Если брусиловское наступление даст нам кое-какой тактический успех и укрепит положение остальных фронтов, — тем лучше. И на том спасибо.

Тут бас Алексея Ермолаевича зарокотал беззастенчивой обидой:

— Скажите мне на милость, дорогой мой! С какой же стати нам таскать каштаны из огня и обжигать себе руки во славу Брусилова? России это не поможет, а нам с вами не прибавит ни славы, ни силы.

Он откачнулся снова в глубину кресла, широкой спиной и плечами ушел в мягкую кожаную подушку высокой готической спинки.

Рагоза все так же ошарашенно не спускал с него все более расширяющихся глаз. «Так вот что! Так вот что!» — повторил он про себя как заклинание, не совсем отдавая себе отчет в том, что значат эти слова.

— Я не сторонник спокойного отсиживания, как Куропаткин, — пояснил Алексей Ермолаевич строго, принимая недоумение Рагозы за несогласие с высказанным мнением, — необходимы маневры. Нужно щекотать врага, беспокоить его, держать его в нервном напряжении. Мы это делаем и будем делать. Но авантюры? Нет, увольте. Ставить себя в глупое положение я не желаю.

Эверт снова надул губы, и борода и усы опять пошли щеткой.

— Так-то-с, дорогой мой, — закончил он и кивнул головой, давая понять все еще пребывающему в гипнотическом трансе генералу, что аудиенция кончена.

Сидя со своим начальником штаба в машине, увозившей его из штаба фронта, Рагоза пришел в себя. Он отдувался, хлопал себя по вспотевшему лбу, запоздало кипятился.

— Но ведь как околпачил! Как провел нас! — восклицал он. — Сначала я все принял на веру. Помилуйте! — ведь такой крупный известнейший генерал!.. Сам Алексеев его боится! И спускаться так низко!.. Из-за личностей с Брусиловым идти на срыв операции! Похваляться этим передо мною!.. — Генерал помолчал и с еще большей обидой: — И ни разу не назвать меня по имени! Не найти нужным запомнить имя-отчество! «Голубчик, голубчик»!.. Какой я ему голубчик? Такой большой человек!

— А вы уверены, что большой? — скосив глаз на своего командарма, спросил шепотом начштаба.

— Что? — крикнул Рагоза, не расслышав.