Брусилов

— Да, читала, — отвечает Люба, припоминая, как и когда она читала эту книгу, и торопясь понять, зачем Игорь спрашивает ее об этом. — Папа выписывает «Ниву». «Тиля» присылали отдельными выпусками. Я читала его прошлой осенью в Вырице.

— А я в вагоне… и веточка сирени лежала между страниц… веточка, которую мне дала на память шальная девчонка, едва не опоздавшая на поезд…

— Ах, ты помнишь? До чего мы тогда испугались! — подхватывает Люба и всплескивает руками. — Кто бы мог подумать, что ты… и тот офицер…

— И тогда я прочел о том, — серьезно и медленно говорит Игорь, — как Сооткин поднимала свое лицо к Клаасу, а Клаас целовал это зеркало нежно любящей души и как они вдвоем забывали о своей великой усталости…

Он смолкает, крепко прижимая к себе жену. Она тоже молчит, чувствуя, как легкий холодок бежит по ее плечам и груди. Она боится шелохнуться, спугнуть эту минуту молчания. Как значительны стали эти слова из книги, прочитанные ею когда-то совсем равнодушно. О Игорь, мой любимый, мой муж…

И вдруг раздирающая душу печаль охватывает ее, сотрясает все тело. Он уедет! Он уедет на фронт… Ледяной вал несется на нее, она плотно-плотно закрывает глаза, старается спрятать голову на груди мужа, скорее-скорее услышать биение его сердца. Оно — ровно, уверенно. Это дает ей силы поднять голову и взглянуть на мужа.

Он сидит откинувшись на спинку дивана, глаза его тоже полузакрыты. Но в рассеянном свете неугасающей зари лицо его кажется спокойным, глубоко задумавшимся, тени — у глаз его и сомкнутых губ. Она невольно одним пальцем, мизинцем, трогает эти тени.

— Ты очень устал? — спрашивает она едва слышно.

— Устал? Нет! — отвечает он. — С чего ты взяла?

И, открыв глаза, видит, что ресницы ее влажны…

Нет, только не это!

Он сразу делается очень веселым. Он вскрикивает:

— Батюшки мои! А чайник наш снова кипит. Смотри, как он сердится! Терпение его лопнуло окончательно: или пейте чай, или дайте мне отдых! Ты прав, старина! Мы слишком залетели далеко и не замечаем, как прекрасно настоящее. Крепкий чай! Птифуры! Роскошное хозяйство! Помнишь, у Блока: «…в книгах — сказки, а в жизни — только проза есть!» И чудесная проза, доложу я тебе!

Он хлопочет, он пришлепнул огонь спиртовки, снял чайник, заваривает чай. Люба смотрит на него еще влажными глазами, концы губ еще вздрагивают, но в глазах уже улыбка.

— Нет! Это уж я, я! Дай мне. Я хозяйка!

И она разливает чай — ему в стакан, себе в саксонскую чашечку.

— Нет, — оживленно говорит Игорь, выкладывая из плетенки на тарелку птифуры, — я наклеветал на почтенного священника из Або! Он дал мне замечательную хозяйку! И почти даром! Вы посмотрите, как она разливает чай! Ей мало чашки и стакана, она хочет залить всю скатерть!

Люба вскрикивает. Она не заметила, что у нее дрожит рука, вода пролилась на плюшевую скатерть… И вот Люба уже смеется. Игорь добился своего: она смеется!

XIII

— А ты все-таки так и не объяснил мне, почему нам надо было венчаться в Або? — спрашивает Люба, когда все птифуры съедены.

— Вот те раз! Разве я тебе не говорил, что нельзя, чтобы в послужном списке было указано, что я женат. Если бы не война — другое дело! Я бы просто вышел в отставку — и все тут или перевелся в армейский полк… но выходить из полка во время войны…

— Нет! Этого нельзя! — горячо подхватывает Люба.

— Ну вот: значит, надо было найти такого священника, который бы обвенчал только по метрике… Олег это все устроил у себя в Або.

— А ты бы совсем не женился! — поддразнивает его Люба. — Подумаешь, какая невидаль: ученица театральной школы!

— Она бы умерла от горя!

— И не подумала бы! Вот еще!

Люба встряхивает кудряшками. Игорь любуется ею. Но она снова в чудесных воспоминаниях.

— Ах, как все было удивительно в этой поездке! Помнишь? И поезд, и крохотное купе, и то, что платье вывешивают в коридоре для чистки… Мы с Машей все не могли заснуть, все заглядывали за занавеску в окно. Потом Або, деревянная маленькая гостиница, такая чистая, точно тарелка перед обедом, с половичками повсюду, пахнет кофием, и этот «секст» — полный стол закусок! Ешь — не хочу, а цена одна… А море! А тральщик Олега… его каютка, крохотная, как этот диван, и коньяк «Бисквит», которым он угощал, и открытка! Представь себе: та самая открытка с сестрорецким видом и купальнями, где мы купались. Ты помнишь, я о ней тебе рассказывала? Потом маленькая морская церковь, стриженый священник, загорелый, в пенсне! Подумать только, совсем интеллигент, нисколько не похожий на наших, с волосами… В пять минут все было готово! В пять минут мы стали мужем и женой! Прямо нельзя поверить… Потом поездка в Гельсингфорс, вдвоем, без Маши. Мне почему-то очень грустно было расставаться с ней… точно навек… А на сладкое в салон-вагоне — чернослив со сливками! Помнишь?

— Очень вкусно, — говорит Игорь.

— Еще бы!

Игорь помнит это состояние тумана и счастья, на губах солоно и свежо от моря, и всюду они под руку, как жена и муж, но даже страшно подумать, что они могут стать настоящими женой и мужем.

— И ты, знаешь, ты был со мною, как с больной…

— С больной? Какие глупости!