Брыки F*cking Дент

– Ну, волосы у вас наверняка были хороши, но те ребята – фанаты «Мертвых». Их притянул символ. Как тайное рукопожатие.

– Путаные у вас, у гринго, традиции и ритуалы.

– Мы, да, поразительные. Мы, ребята посветлее.

Мариана переместила вес, и показалась другая татуировка – на левой лодыжке. Тед разобрал начало слова «Христос».

– А с этой у вас что за история? Которая с Христом. Перебрали вина на причастии в церкви рядом с Сорокдвойкой?[177]

Еще до того как оно вылетело, Тед понял, что «Сорок-двойка» – это ужасно глупо, что Сорок вторая слишком старается быть «улицей». Многие улицы Тед видал, в том числе даже опасные, но эта улицей не была и никогда ею не станет. Мариана одернула штанины и застенчиво прикрыла татуировку.

– Ой, – сказала она, – это васнека.

– Васнека?

– Ага.

– Это по-испански?

– Ага, это по-испански «вас не касается», – сказала она с улыбкой. – Пора бежать. Намасте.

– На мосты? А что там?

– Нет, «намасте» – это на санскрите означает «мир», по-йогически «будь здоров – паси коров, конец связи».

– Я знаю. – Ни хера Тед не знал. – Я шутканул.

– Вам помочь?

Теду не удалось бы взяться за протянутую руку, даже если бы он захотел. Его заклинило от шеи до пят.

– Нет, я еще не закончил. Еще часок-другой прихвачу. Я уж как возьмусь за йогу, так мне все мало.

Мариана собрала вещи:

– Ладно, потом пять минут шавасаны сделайте в конце, поза трупа.

– Думаю, одолею.

– И произнесите «ом-шанти-шанти», когда закончите, хорошо?

– Есть контакт. В смысле, нама, ну то есть нама-нама-рама-лама-дин-дон…

Мариана улыбнулась:

– Намасте.

– Точно.

Тед сверкнул ей улыбкой, которая на самом деле была переодетой гримасой. Услыхав, как за Марианой хлопнула дверь, Тед взвыл от боли и рухнул на бок, не в силах расцепить лодыжки. Он походил на черепаху, уложенную пузом кверху. Он взялся за щиколотки, потянул их, но вырвать их из пут лотоса не смог. Пробудившись от Тедова звериного скулежа, приковылял Марти. Глянул на Теда, прищурился:

– Ты опять укурился?

– Пап, дай руку.

– Последил бы за легкими.

– Помоги мне.

– Как?

– Пни меня.

– Куда?

– Под зад.

– Ты хочешь, чтобы я пнул тебя под зад?

– Умоляю.

– Ну наконец-то.

Марти подобрался к Теду, двинул ему по заднице, и ноги у Теда наконец расплелись. Но пытка не завершилась. Ноги у Теда от двадцатиминутной неподвижности так затекли, что он не смог их выпрямить, и всякий раз, когда пытался встать, поясницу сводило судорогами и Тед валился на пол. Его скрутило, как Хитрого Дика Никсона, и смахивал он на Квазимодо, которого безуспешно учат кататься на роликах.

– Какая прелесть, – сказал Марти. – У тебя прямо дар к коверной клоунаде.

Тед наконец выпрямился и попробовал походить, однако ноги не гнулись, как у мумии, руки-палки хватались за кресло Марти – чистый Франкенштейн в исполнении Бориса Карлоффа[178]; Тед пытался нащупать равновесие. Марти отошел на несколько дюймов.

– Это уже чересчур. Это уже не Питер Селлерз, а Джерри Льюис[179]. Ты меня передразниваешь, Тед?

– Нет.

Но Марти ему не поверил – решил, что Тед насмехается над его немощью, над старческой походкой. Марти убрел в другую комнату.

– Говнюк, – сказал он на прощанье, и тут ноги, будто наделенные своим умом, Теду отказали. Он тяжко рухнул, и мебель в доме содрогнулась. Марти, не сомневаясь, что это все еще издевка над ним, проорал из соседней комнаты: – Очень смешно, говнюк. Погоди – сам состаришься.

Тед подумал, что лучше всего сейчас просто лежать на полу и ждать, пока отпустит. Он осторожно перекатился на спину и, словно умирающий таракан, задергал лапками, мимолетно подумав о «Превращении» Кафки, после чего по телу туда и сюда электрическими волнами забегало трупное окоченение, а Тед запел:

– Ом-шанти-шанти… ом-шанти… ебте.

30

На следующее утро Тед проснулся спозаранку, все связки – в ужасе, с единственной мыслью в голове: сбрею нахер эту бороду. С такой затеей, впрочем, все шло небыстро: борода была нечесаная и густая, и росла она лет пять. Сначала пришлось обрубить ее кухонными ножницами и лишь затем подступаться с бритвой. А когда дело дошло до бритвы, оказалось, что ничего, кроме смертоносного оружия – бритвы Марти с одним лезвием – в доме нет. Теду еще повезло не зацепить вену, однако не успел он разобраться и с половиной бороды, лицо его уже укрылось крапинами туалетной бумаги – унять кровотечения. Марти проступил в зеркале позади Теда, как привидение из фильмов ужасов. Тед вдруг узрел у себя за плечом этот образ: отец в красном купальном чепчике с символикой бостонских «Красных носков», облегающем череп как вторая кожа.

– Бреется ради дамы сердца, – сказал Марти.

– Что? Где ты взял эту бритву, пап? У деревенского кузнеца? Сколько лет этой херовине?

– Час йоги – и Заноза уже как форель на крючке.

– Не зови меня Занозой.

– Это ж твой тезка. Тед Уильямс, также именуемый Замечательной Занозой. Ты – просто заноза, не замечательная.

– Я знаю. Странная кличка.

– Любовная. Это я тебе угождаю. «Заноза бреется для дамы сердца» – это угожденье.

– Ты чуешь разницу между «угодить» и «угадить»?

– Конечно, нет. Ты чуешь разницу между «пошел» и «нахуй»?