Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят

Была Анастасия худа, носила обвисшие кофты и свитера, браслеты болтались на тонких запястьях, и даже тонкие кольца сережек были ей великоваты. Она раздумчиво склонила голову к одному плечу, ко второму, глядя на Евлентьева с некоторым недоумением, потом спрыгнула с кресла, ловко попав босыми ногами в шлепанцы, и отправилась на кухню. Привычно прогрохотала, переставляя с места на место чайник, кастрюлю, сковородку.

Обычно на такие звуки Евлентьев являлся быстро, даже как–то исполнительно.

Словно это не посуда грохотала, а звучал ее голос, призывно и требовательно. Но сегодня Евлентьев на кухню не пришел. Анастасия в кармане его куртки нашла кусок колбасы, сделала себе бутерброд, запила холодным чаем и вернулась в комнату.

Оставив шлепанцы на полу, снова забралась в кресло, уселась, скрестив ноги так, что голые ее пятки легли одна на другую.

— Устал? — спросила участливо.

Евлентьев терпеть не мог этого слова, и Анастасия прекрасно это знала, но надеялась этим нехитрым приемом вывести его из себя, вынудить рассказать, что с ним произошло.

Не получилось.

— Маленько есть, — ответил Евлентьев. Анастасия стряхнула пепел в блюдце, помолчала некоторое время, запрокинув голову и глядя в потолок, вздохнула.

— Ну ладно… Скажи уже наконец, что там у тебя сегодня приключилось.

— Да так, ничего особенного.

— А я про особенное и не спрашиваю. Я не хочу знать ничего чрезвычайного, из ряда вон, ничего такого, от чего рушатся страны и судьбы… Мне чего–нибудь попроще бы…

— А он циркачку полюбил, — несколько некстати ответил Евлентьев, но Анастасия, как ни странно, приняла его слова и даже охотно их подхватила.

— Это которая по проволоке ходила? Махала белою ногой?

— Друга встретил, — проговорил Евлентьев.

— Старого, верного, надежного?

— В одном дворе жили, в одну школу ходили… Правда, в разные классы.

— Большим человеком стал?

— Новый русский.

— Длинное черное пальто, концы белого шарфа болтаются где–то возле колен, в коротких вьющихся волосах серебрятся снежинки, — медленно, нараспев проговорила Анастасия, и Евлентьев замер от ужаса — настолько точно обрисовала она Самохина.

Это у нее получалось, она обладала какой–то колдовской проницательностью. Не всегда, не во всем, но иногда задавала настолько точный вопрос, что Евлентьев замолкал на полуслове, пытаясь понять, что еще она знает о том человеке, о том событии, о которых он же ей и рассказывает.

— Покупает сегодня у меня бабуля шоколадку, — начинал рассказывать Евлентьев за ужином. — Обычная бабуля, в пуховом платке, какая–то сумка при ней…

— С костылем? — уточняла Анастасия.

— Что с костылем? — бледнел Евлентьев.

— Бабуля была с костылем?

— Да…

— Так что она?

— Да так, ничего, — терял всякий интерес к разговору Евлентьев. — Ты и сама все знаешь.

— Хотела купить одну шоколадку, а купила все три?

— Ну, вот видишь, — кисло улыбался Евлентьев. И сейчас, когда Анастасия описала внешность его давнего знакомого, да, знакомого, назвать Самохина другом Евлентьев никак не мог, он замер на какое–то время, замолчал, настороженно посмотрел на Анастасию.

— Договорились встретиться? — спросила она.

— Да, сегодня в шесть.

— Форма одежды парадная?

— Насколько это возможно.

— Меня возьмешь?

— Об этом мы с ним не договаривались.

— Решил идти? — Почему бы и нет?

— Не знаю, не знаю, — Анастасия загасила в блюдце очередную сигарету, поставила блюдце на пол и легко спрыгнула с кресла прямо в громадные евлентьевские шлепанцы. — Пойду поглажу тебе рубашку. Нужно выглядеть… Ну, хоть немного лучше, чем с час. А ты за это время побреешься.

— Легкая небритость сейчас в моде.

— Это касается Алена Делона, но не тебя. Даже Бельмондо не позволяет себе легкой небритости. За небритостью таится ненаказуемая, но все–таки на грани наказуемости и потому особенно привлекательная… этакая мужская порочность.

— Она мне не идет?

— Ты недостаточно порочен, Виталик. И не надод прикидываться порочным. Твой стиль — гладко выбритая бледность. Единственное, в чем ты можешь позволить себе небрежность, — это прическа. Но волосы при этом должны быть вымыты, высушены, расчесаны. Значит, пойдешь на эту встречу?

— Ты спрашиваешь второй раз… Тебе что–то не нравится?

— Могу только сказать, Виталик, что ужином ваше общение не ограничится.

— Будет продолжение?

— Наступит время, когда ты пожалеешь, что встретил этого человека в утренней электричке.

— Он принесет мне несчастье?

Анастасия посмотрела на Евлентьева долгим взглядом, передернула узкими плечами, прикрытыми толстым растянутым свитером, не то улыбнулась, не то просто хмыкнула, издав нечто нервно–неопределенное.

— Не только, — сказала наконец.

— А ты не можешь выразиться определеннее? — раздраженно спросил Евлентьев.

— Не могу, — Анастасия подняла руки и беспомощно уронила их. — Не могу, Виталик! Я произношу только то, что само произносится. А когда ничего не произносится, молчу. Ты хочешь, чтобы я почаще молчала? — Она посмотрела на него исподлобья.

— Да нет, — он пожал плечами. — Произноси.

— Рубашку гладить?

— Наверно, надо.

— Значит, все–таки пойдешь?