Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят

Едва Евлентьев захлопнул дверцу, как «Мерседес» снова рванулся вперед и уже через десять–двадцать секунд свернул на Садовое кольцо. Теперь до Склифо–софского ему оставалось не более пяти минут. А Евлентьев вздохнул опустошенно и, отойдя в сторону, присел на деревянную скамью. Не было у него сил спускаться в метро, бежать по эскалаторам, протискиваться в вагон. Ему нужно было побыть одному, прийти в себя. Он вспомнил, что вместе с умирающим банкиром уехала и его куртка. И не было ни сил, ни желания просчитывать, что осталось в карманах, какие такие следы там могут обнаружиться, смогут ли найти его…

Откинувшись на спинку скамьи, он закрыл глаза и подставил солнцу лицо. В ушах его до сих пор слышался шелест леса, голоса грибников, выстрелы — и тихие, напоминающие щелчок дверного замка, и автоматные очереди… В какой–то момент брови его сошлись к переносице, и тут же улыбка чуть тронула губы. А пуля, оказывается, навылет прошла… Это хорошо… Значит, никаких следов… Значит, в деле будут пули только из моего семнадцатого изделия. А семнадцатое изделие осталось в руках у мертвеца, лежащего рядом с клетчатой кепкой. И грибы мои не пропадут, там возле трупа столько грибников собралось… Все подберут.

Чуть приоткрыв глаза, Евлентьев увидел в слепящем синем небе четкий белый прочерк самолета. И только тогда вспомнил, что сегодня ему предстоит отлет в Грецию. Он повернул голову к башне Киевского вокзала, украшенной бронзовыми орлами, и посмотрел на часы. Было около одиннадцати. Значит, он успевал домой, на улицу Правды к Анастасии, значит, и в Шереметьево успевал, значит, и в Греции он будет этим вечером…

Анастасия стояла на пороге заплаканная, встревоженная, с трясущимися руками. Она пыталась что–то сказать, но слова произносила бессвязные, смазанные, истеричные какие–то. Евлентьев прошел в комнату и увидел, что все здесь перевернуто — выдвинутые ящики, разбросанная одежда, битая посуда на полу…

— Что случилось? — спросил он.

— Они позвонили и сказали, что от тебя… Я открыла… — Анастасия снова затряслась в рыданиях. — И я открыла…

— Ну? Открыла… Дальше?

— Они вошли… В масках…

— Сколько их было?

— Трое… И все в масках…

— Какие маски?

— Вроде шапочек с прорезями для глаз.

— Так… — Евлентьев оглянулся, поставил на место перевернутую табуретку, закрыл дверцу кухонного шкафчика, сдвинул ногой в сторону осколки разбитой тарелки. — Когда это было?

— Часа через два после того, как ты уехал.

— Значит, я уже был на месте… Хорошо. Чего хотели?

— Они требовали деньги… Доллары.

— Сумму называли?

— Да… Пятьдесят тысяч.

— А ты?

— Я сказала, что они ошиблись адресом, что таких денег я никогда не видела даже в чужих руках.

— Так, — сказал Евлентьев и сел на табуретку.

— Ты что–нибудь понимаешь? — Анастасия все еще дрожала от перенесенных волнений.

— Да, думаю, что понимаю.

Значит, Самохин решил в это утро перестрелять кучу зайцев Убрать банкира, шлепнуть меня, вернуть деньги, а в понедельник легко и празднично, с улыбкой на устах, войти в свой кабинет, сесть в кожаное кресло и двинуться по жизни дальше…

Напрасно ты так, Гена, напрасно. Если выживет банкир, дай Бог ему здоровья, если сегодня я вылечу в солнечную Грецию, то твои планы явно нарушатся. А оттуда ему можно будет позвонить, поинтересоваться… За ним должок, вот о чем нужно помнить — за ним хороший такой должок. Иначе я просто вынужден буду начать охоту уже за ним, за лучшим своим другом, за кормильцем и поильцем…

— Мы никуда не поедем? — спросила Анастасия, глядя на Евлентьева заплаканными глазами. Слезы были даже на стеклах ее очков, и видела она Евлентьева скорее всего смазанным и расплывчатым.

— Да, мы никуда не поедем, — твердо сказал Евлентьев. — Мы полетим. Рейсом Москва–Афины… Сегодня. И в самолете нас угостят чем–нибудь. Мы выпьем и немного расслабимся. Нам обоим не помешает немного расслабиться. А вино будет называться «Афродита»… Или «Венера»… Какая разница!

— А деньги? Деньги они унесли с собой?

— Может быть, они что–то с собой и унесли, но не деньги, — усмехнулся Евлентьев. — Ладно… Суши глаза, собирайся, а мне нужно на минутку забежать к художникам…

— Ты не будешь там пить?

— Не буду, — твердо сказал Евлентьев. — Мы же договорились — выпьем в самолете.

…Самолет греческой авиакомпании оторвался от взлетной полосы Шереметьевского аэропорта точно по расписанию и взял курс на Афины. Он приземлился через три часа, когда в Афинах наступила ночь и город был залит золотистым светом фонарей. Они манили и обещали праздник.

Когда Евлентьев и Анастасия ступили на трап, в лицо им ударила теплая волна южного ночного воздуха. Они подхватили свои сумки и легко сбежали на разогретый за день бетон аэропорта…

Наверное, все так и было бы, все так и случилось бы, если бы не одно маленькое обстоятельство — если бы Евлентьев действительно воспользовался приглашением охранника и добрался до Москвы на «Мерседесе». Но это показалось ему рискованным, да и совесть не позволила — ехать в одной машине с умирающим человеком, которого он же только что и расстрелял…

Не смог Евлентьев так поступить, не смог.

А напрасно.