Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят

Выдернув ключ из замка, Евлентьев нащупал другой ключ и вставил его в замок зажигания. Машина завелась легко и уверенно. Тут же, уже не медля, он тронулся с места. Секунд через тридцать–сорок Евлентьев был уже на Кутузовском проспекте. И хотя редкие машины мчались со скоростью не меньше ста километров, обгоняя и покрикивая на него нервными гудками он шел где–то около семидесяти, в третьем ряду от осевой линии.

Вряд ли прошло три–четыре минуты, а он уже миновал Триумфальную арку, свернул вправо и, развернувшись в тоннеле, поехал в обратную сторону. Теперь он уже торопился с окраины, из Подмосковья, ближнего или дальнего.

Бывает, подзадержался мужик, торопится домой.

Миновав Киевский вокзал и оказавшись уже на мосту, Евлентьев спохватился — пистолет все еще торчал у него под мышкой.

— Ни фига себе! — воскликнул он изумленно. — Ни фига себе, — повторил уже озадаченно.

Его предупреждали о том, что в подобных случаях человек часто не соображает, что делает, какие ошибки, какие непоправимые оплошности может совершить. Притормозив и прижавшись к правому ряду, почти царапая колесами бордюр, Евлентьев опустил стекло и, взяв пистолет за ствол, с силой швырнул его через перила. Всплеска он не услышал, потому что тут же прибавил скорость и через десять–двадцать секунд выскочил на Садовое кольцо.

Теперь уже никто не сможет доказать, что он был в том дворе, что стрелял по окнам, никто, даже если Самохин укажет на него пальцем, назовет все обстоятельства…

Недоказуемо!

Остались, правда, частицы пороха на правой руке, осталась на подошвах грязь из той щели между гаражами, осталась невидимая связь между Самохиным, хозяином расстрелянной квартиры и Евлентьевым, но все это нечто косвенное, неуловимое и опять же недоказуемое. Порох он смоет через двадцать минут, подошвы тоже надо будет почистить, хотя вряд ли возможно очистить их так, чтобы не осталось совершенно никаких следов, но все это чепуха, все это, ребята, манная каша по белой скатерти!

Последние слова Евлентьев произнес вслух, как раз когда с Триумфальной площади сворачивал вправо, на Тверскую, к Кремлю. Не надо было ему туда ехать, не надо было, но как–то уж быстро он расслабился, а знал ведь, твердо знал, что нельзя, что расслабиться он имеет право только через неделю, не раньше. Неделю он еще будет находиться в шоке, в том шоке, когда невольно совершаешь, сам того не замечая, поступки глупые и опрометчивые, когда в опьянении удачей начинаешь нести чушь, заигрывать с судьбой, поддразнивать ее, подшучивать над ней…

Плохо это, очень плохо.

Когда Евлентьев миновал Центральный телеграф, когда он уже, дождавшись зеленой стрелки, сделал разворот в обратную сторону, на пути его возникла черная фигура гаишника. Он помахал своим идиотским жезлом, приглашая прижаться к правой стороне, к бордюру. И только тут спохватился Евлентьев, ужаснулся и понял, что самое лучшее — подчиниться, покаяться, в чем бы ни заключалась его вина, откупиться, в конце концов, если представится случай.

— Права! — Гаишник протянул руку. Взяв книжицу, он без внимания полистал ее, обошел вокруг машины.

— Почему нет брызговиков? — спросил холодно, одним тоном своим давая понять, что никаких дружеских бесед с ним затевать не надо и никаких объяснений ему тоже в общем–то не требуется. А что ему нужно, господин водитель должен сам догадаться.

— Каких брызговиков? — не понял Евлентьев.

— Не знаешь, что такое брызговики? — удивился гаишник. — Значит, надо снова пройти материальную часть, сдать на права, повесить брызговики…

— Куда их повесить?

— На задницу себе повесь! — рассмеялся наконец гаишник. — Значит, так…

Сберкассы открываются в десять утра, заплатишь штраф, придешь в управление за правами. Вопросы есть?

— Может, это… Того… Сами все и решим? А? Давай, старик, сейчас рассчитаемся, а? — Евлентьев сознательно ввернул словечко, которым часто пользовался Самохин. Он уже по себе знал, что обращение «старик» вносит в разговор нотку доброжелательства, если не сообщничества.

— Не понял? — нахмурился гаишник, но все–таки уловил Евлентьев в его голосе готовность все решить полюбовно.

— Затерялась тут у меня одна бумажка на черный день, отдам ее тебе, и расстанемся друзьями, — Евлентьев вынул из кармана сложенную купюру в сто тысяч рублей и протянул гаишнику.

— Сам печатаешь? — спросил тот, возвращая права.

— Когда время есть.

— Ну тогда дуй… Если остановят у Белорусского, скажи, что уже поговорил со мной.

— Счастливо, — и Евлентьев деревянной походкой подошел к машине, не торопясь сел, опустил ручной тормоз, медленно сдвинулся с места. Только сейчас дошло до него, какой опасности он избежал. Завтра утром все права, изъятые по Москве в эту ночь, оказались бы на столе у следователя, который будет заниматься стрельбой в районе Дорогомиловской. А так права в кармане, номер его гаишник вряд ли запомнит, а деньги заставят его молчать.