Будь крутым

– Человек, кончающий жизнь самоубийством, разбегается и сигает в закрытое окошко? Разбивает стекло, чтобы быть изрезанным осколками?

Элиот предполагал вовсе не это. Мысленно он представлял, как отвезет жертву в отель вроде отеля «Рузвельт» и там скинет с верхнего этажа. Но Раджи завелся:

– И Ники оставляет предсмертную записку, да? «Я больше не в силах жрать то дерьмо, которое подсовывает мне сука жизнь, и потому кидаюсь из окна», так, что ли? Ты сделал это разок на Гавайях и думаешь: «Вот оно. Вот что надо повторить». Глупее глупого, дружище!

Элиоту хотелось сказать: «Кончил?» Но к чему говорить такое? И он помалкивал, ведя машину в потоке других, делая вид, что задумался.

Помолчав немного, Элиот сказал:

– Знаю, что вам нужно! – Сказал так, словно его только что осенило. – У вас ведь есть тот пистолет… Могу поклясться, что вы не прочь подойти к Ники вплотную в этих ваших сапожках со шпорами и пристрелить его: паф! – прямо в сердце, когда он вытаращит на вас глаза.

Раджи закивал.

– Вот это я мог бы сделать.

– Так что же вам мешает? – спросил Элиот.

18

Откинувшись на диванные подушки, он разглядывал балки высокого потолка, голые переплеты окон, книжные полки, мраморный камин и яркие пятна цветущих растений, в изобилии расставленных по комнате и похожих на постеры картин. Еще там были журналы, мягкие кресла с бледно-зеленой узорчатой обивкой, зонтики в подставке в передней, полочка для шляп… К нему наклонилась Элейн, предлагая выпить.

– У тебя нет телевизора.

– Он в спальне. Виски подойдет?

– Прекрасно.

– А я решила: выпью-ка водки. Я так устала… Она протянула ему стакан. Он сделал большой глоток, обжегший ему язык, – о-о, господи! – и опять, подняв глаза, увидел, что Элейн со спокойным выражением смотрит на него.

– Что случилось?

Он ей расскажет, но позже. Он сказал:

– Ты кажешься другой.

– Правда?

Ему понравилось, как спокойно она это сказала.

– Элейн, не надо ни о чем волноваться.

– Серьезно?

– Но ты волнуешься и кажешься другой.

Она пожала плечами, которые облегал свободный котоновый свитер, отвела глаза и снова обратилась к нему взглядом. Его удивили джинсы. В студии на ней всегда был костюм с закатанными рукавами. Он видел ее в кабинете, слышал ее бесконечные разговоры – она ходила взад-вперед по комнате, говорила, курила, то и дело гася сигарету в огромной пепельнице, или уходила, оставляя сигарету горящей. Она заправляла производством на крупной студии и пользовалась уважением.

Дома она казалась мягче.

И смотрела на него спокойными карими глазами.

Он сказал:

– Да ты просто девчонка! – и сам улыбнулся собственным словам.

– Заигрываешь со мной, Чил?

– Наверное, но непреднамеренно. Скорее как реакция.

– На что?

– На тебя. Ведь и ты заигрываешь со мной, правда? Как вчера за обедом.

– Ты все еще в некотором шоке?

– В ушах звенит, но чувствую я себя прекрасно. Она больше не отводила глаз, продолжая смотреть на него.

Она сказала:

– Ну и как? На ногах устоишь?

Он поставил стакан на кофейный столик и, упершись руками в колени, сделал усилие, вставая. Они стояли совсем близко друг от друга.

Она сказала:

– Погляди на меня.

Он не улыбнулся, но глаза его смеялись.

– Гляжу. Она сказала:

– Жутко целоваться хочется.

Сказала серьезно, но так по-детски. Так близко ее глаза, рот, чистый, без помады. Он сказал:

– Я тоже как раз об этом думал, Элейн. – И, обхватив руками ее стройное тело, притиснув к себе, увидел ее глаза совсем рядом, и они поцеловались – приноровившись, слились в долгом поцелуе, и, оторвавшись наконец друг от друга, оба улыбнулись, довольные, что все было так хорошо – без сопенья, слюней и чрезмерного усердия. Да. Это было здорово.

– Мы могли бы продолжить, – сказала Элейн, – и посмотреть, куда это нас заведет.

– Продолжить лежа, – предложил Чили.

– И сняв одежду, – сказала Элейн и повела его наверх.

Они занялись любовью, и это было хорошо.

Отдохнули и опять занялись любовью, и это было даже лучше, гораздо лучше.

В темноте, не размыкая рук, он спросил ее, еврейка ли она. Она ответила, да, конечно, чистокровная. Он сказал, что спрашивает потому, что удивился, когда с ним в постели она призывала Иисуса. Она спросила о его национальности, и он ответил, что больше всего в нем итальянской крови. Он спросил ее, сколько ей лет. Сорок четыре, отвечала она. Он удивился, что она не уклонилась от ответа и даже не запнулась. Она спросила, что же в этом удивительного, разве сорок четыре – это такой уж позор? И сразу же сказала, что не прочь выкурить сигарету. Он сказал, что думал, что она бросила. Она сказала, что по особым случаям можно сделать и исключение. Он что, против? Нет, вовсе нет, сказал он, он и сам закурил бы, но это только в том случае, если ей не хочется повторить. Она сказала, что не стоит – лучше не искушать судьбу. И звенит ли у него все еще в ушах? Немножко, сказал он.

Он рассказывал, что вырубился от взрыва, взрыва световой гранаты. Его словно о кирпичную стену швырнуло, даже хуже. И грохот просто немыслимый…