Будь моей

Еще собираясь на пляж, я представляла себе, как разложу полотенца, возьму Чада за руку, подведу его к кромке воды, дам его коротеньким ножкам пройти по влажному песчаному берегу, местами усыпанному галькой, а затем позволю ступить в озеро. Может, мы зайдем поглубже, ему по пояс, если он не испугается. Или просто возьму на руки или передам Джону, чтобы сын успокоился и понял: с нами он в безопасности.

Пока я распаковывала полотенца, Джон снимал ботинки, засовывал в них ключи от машины и подтягивал резинку на плавках. Каждый из нас думал, что за ребенком присматривает второй, а Чад в это время побежал прямиком в озеро. Я глянула вниз, ожидая увидеть сына, и обнаружила, что его нет.

Я быстро повернулась к Джону — его не было и рядом с ним (на самом деле прошла всего-то секунда, максимум две). «Где Чад?» — проговорила я, и эти короткие слова отдавались у меня в ушах, как будто их произносил кто-то другой. Лицо Джона исказилось. Он обернулся к озеру и махнул рукой: «Там!»

Где «там»? Вокруг нас все было залито ослепительным светом. Вода мерцала, как мираж, дробясь в ореоле солнечных лучей, — никакого «там» в этом мире не существовало.

Оно было равнозначно «нигде».

Словно слепая, вздумавшая нарядиться в купальник, я беспомощно оглядывалась. Как в этом серебряном блеске найти иголку? Мы оба понеслись к воде.

— Там! — продолжал выкрикивать Джон. — Там!

Но там ничего не было. Вода и солнце, солнце и вода. И больше ничего.

Вдруг я увидела его — силуэт на грани миров, один из которых с треском раскололся у него над головкой, расслоившись на блеск и тьму, силой потока снося хрупкую фигурку с края горизонта.

Я ринулась в воду, исступленно вглядываясь в ее поверхность, но не видела ничего, кроме своих ногтей, покрытых красным лаком, и склоненной розовой шеи Джона, продолжавшего, как заведенный, выкрикивать: «Там! Там!»

Белая нога? Или рыбина? Я рванулась к ней.

Схватила.

Чудо.

Что-то живое дернулось и тут же бросилось ко мне. Мой малыш. Когда мы вытащили его из озера Мичиган, он смеялся. Я слишком крепко к себе прижимала его извивающееся тельце. Он заплакал.

Потом мы вытерлись и немного успокоились. К нам вернулся дар речи, и мы с Джоном собрали вещи.

Домой ехали в тягостном молчании.

Ночью, лежа в постели, мы обсуждали случившееся с помощью односложных слов.

— Бог.

— Господь.

— Если…

— Знаю.

— Черт.

— Джон!

— Еще чуть-чуть.

— Не могу.

— Знаю.

Если я на миг прикрывала глаза, передо мной вставала пламенеющая пустота с моим малышом в центре.

— О чем задумалась, детка? — спросил Брем. Он опирался на локоть и смотрел на меня сверху вниз. Тень, которую он отбрасывал на мое лицо, позволила мне приоткрыть веки.

— Кажется, мы опоздали.

— Ну и что? — Он притянул меня к себе. — Не могу представить себе место, в котором мне хотелось бы оказаться больше, чем здесь.

— А как же твои студенты? — поинтересовалась я.

— К черту студентов, — ответил он. — Как-нибудь сами разберутся. — Он поцеловал меня. Содрал простыню и провел рукой от шеи к бедрам.

— Ты такая красивая, — продолжал он. — Похожа на статуэтку.

Прикоснулся губами к плечу, где еще недавно виднелись следы от его укусов, провел языком по внутренней стороне руки до впадинки под локтем. Спустился вниз, к ногам, поцеловал ободранные коленки — сначала левую, которая уже начала подживать, затем правую. Меня передернуло от жгучей боли.

— Прости, — прошептал он, снова передвинулся вверх, к плечу, заскользил вдоль руки, от локтя к запястью, нежно приложился к ладони. Легонько куснул левое запястье, обхватил его и закинул вверх за голову, затем проделал то же самое со вторым.

— Хочу связать тебя, — сказал он, — и довести до оргазма.

Поразительно, но это дикое в общем-то предложение заставило все мое тело наэлектризоваться, словно о стенку желудка ударился камертон, и внутренности ответили звоном: спина выгнулась, а соски затвердели без всякого прикосновения.

Брем встал, поднял с пола брюки и достал из кармана кусок веревки — такой длинной, что я удивилась, как же это я не заметила, что он все время таскает ее с собой.

Я смотрела на веревку.

Он повернулся, улыбаясь, и поднял ее повыше, чтобы я могла разглядеть. Это была бельевая веревка, такая же, как те, что моя бабушка всегда натягивала на заднем дворе между двух древесных стволов. Я вдруг представила ее в розовом платье, совершенно ей не подходящем, — с большими карманами, набитыми прищепками. Она бы в жизни такое не надела. Моя бабушка, которая уже двадцать лет как лежит в могиле. Брем рывком растянул веревку:

— Твой муж когда-нибудь тебя связывал?

— Нет. — Я дышала так тяжело, что едва могла выдавить из себя слово.

— Ну вот. — Он улыбнулся. — А я сейчас свяжу.

Поначалу, несмотря на вожделение, смешанное со страхом, я чувствовала себя немного глупо. Молча лежала голая на спине, терпеливо ожидая, пока Брем затянет запястья у меня над головой и привяжет веревку к ножке стула, который он подволок к матрасу. Может, я должна отбиваться, подумала я, для большего правдоподобия? Или хоть притвориться, что отбиваюсь?