Будь моей сестрой

Финальный разговор он запланировал на вечер, когда она по привычке обовьет его руку, словно ядовитый плющ, уложит голову на его плечо и впервые замолчит. Хозяйка дома, куда они направлялись, была ее ближайшей подругой, более того, как он подозревал, очень его недолюбливающей, и Первушин делал на это ставку. Он скажет Ксю все, что хотел сказать, – для успеха предприятия он даже несколько раз в блокноте писал и переписывал текст, стараясь выверить каждое слово, чтобы она не заистерила сразу и дала ему закончить, – и большие надежды возлагались на подругу, которая утешит и в своем презрении к нему остаток вечера проведет с Ксю спасительную терапию: мол, туда ему, козлу, и дорога, все к лучшему, пусть катится.

Ксю смотрела на бегущее полотно шоссе и теребила подаренный им в первую неделю знакомства простенький медальон: кусок янтаря, в медово-прозрачной бездне которого застыла маленькая черная муха. Он чувствовал себя этим глупым насекомышем, увязшим в губительной смоле неистощимой любви когда-то боготворимой им женщины. И точно так же, как несчастная муха, ощущал он свою неподвижность, скованность лапок и тела, немощность в очередной своей грядущей попытке вырваться на свободу.

«Она не отпустит меня, не отпустит», – стучало в висках. Руки вдруг перестали слушаться, пальцы одеревенели, и под оглушительный визг Ксении, словно в рапиде, увидел он приближающийся к лобовому стеклу бетонный ствол придорожного фонаря и удивился, как медленно протекали сотые доли секунды: вот бетонная сосна поглотила его, крохотное насекомое, запаковала навечно в свою разноцветную смолу, изолировала от враждебной среды, принесла долгожданное успокоение…

Первушин таращился на тело, лежащее на соседней каталке, и вдруг заметил саму Ксению, такую же маленькую, как и он, сутуло сидящую на корточках рядом со своими большими ступнями. Она неотрывно смотрела на собственную белую шею, туда, где подпрыгивал от манипуляций реаниматоров янтарный медальончик с насекомым внутри. Шнурок кожаный, никакого металла, врачи не стали тратить время, чтобы сорвать его, не до того. Казалось, она не замечала никого, только водила носиком из стороны в сторону, словно принюхиваясь.

Возле тела Первушина Пал Саныч, глядя на ровную зеленую линию на мониторе и вслушиваясь в писк аппарата, устало снял свою бумажную маску. «Кажется, все. Не успели».

Первушин пожал плечами и вздохнул: ну и ладненько.

Над Ксю суета продолжалась. Полная женщина-врач подгоняла сестер и наскоро давала непонятные Первушину указания. Он бросил взгляд на ее монитор. Изумрудная линия скакала, то выпрямляясь, то горбясь. «У нее еще шансы есть», – подумал Первушин.

Но, взглянув на безразличное личико ее малого существа, на позу, в которой она сидела на каталке, покачиваясь, на полное отсутствие интереса к собственному телу, он вдруг с ужасом осознал: она «туда» не вернется. Она будет с ним вечно. Вечно…

Нет!!! Нет!!! Только не это! Он жил в аду рядом с навязчивым нелюбимым существом, но быть рядом в Вечности – это посильнее ада!

– Давай же, Ксюха! Не дури! – заорал он ей в ухо. – Марш назад!

Она повернула к нему вытянутую мордочку, взглянула отрешенно, но Первушин не был уверен, что она его поняла.

– Живее, Ксю! У них минуты две на тебя осталось!

– Милый, – она вяло потянула к нему крохотные ручонки, – я тебя не оставлю, Максимушка!