Будь Жегорт

Когда я вернулась из школы, Каченка сидела в кухне и читала книгу, на которой было написано «Трудовой кодекс», и выглядела сердитой. Тогда я рассказала ей анекдот, который на физкультуре рассказал Элиаш: «Еврей, что ты делаешь на крыше? – Загораю, буду бронзовый. – Слезай, еврей, свинца добавим».

– Еврей, иди помой руки, – сказала Каченка и вообще не засмеялась.

Когда я вернулась, она сказала, что анекдот был плохой.

– Почему плохой? – спросила я.

– Потому, – сказала она, – что это совсем не смешно.

– Почему не смешно? В школе все смеялись.

– Все! Все! Всегда все! – Каченка кричала. – Пускай все идут в черту!

Тогда я пошла к себе в комнату. Каченку сейчас, конечно, трудно рассмешить. Я достала свои коробки. Чтобы поднять настроение, я высыпала все вещи на пол. Я крутила куранты на открытке туда и сюда, а на шею повесила ту рыбку, которую мне подарила тетя Марта. Я вспомнила, как мы с ней смотрели Пражский Град, а она сейчас с тем дедушкой Блюменталем смотрит коров, и мне захотелось плакать.

На рыбке сзади было написано не только ISRAEL, но еще какие-то каракули, такие же, как на пани Нюйорковой, на той дурацкой кукле, которую мне однажды прислал Фрайштайн. Эта кукла недавно чуть не стала мертвой. Когда на прошлой неделе с нами сидела закопская бабушка, она искала в сумке очки и высыпала из нее все вещи на стол. И там было письмо, я сразу поняла, что оно от Фрайштайна, потому что на нем были красивые цветные марки. Когда бабушка пошла купать Пепичека, я прочитала это письмо, потому что бабушка же не в себе и за ней нужно присматривать.

Потом я жалела об этом и не могла уснуть, пока Пепа с Каченкой не вернулись. Еще я не могла решить, рассказать ли об этом Каченке. Буквы Фрайштайна мне нелегко дались, и я не помню письмо полностью, но было что-то такое:

Дорогая пани Соучкова,

Вы не представляете, как я благодарен Вам за каждое Ваше слово. Никаких других вестей о Хеленке кроме Ваших я, к сожалению, не получаю. Хотя, должен признаться, Ваше письмо меня сильно взволновало. Как может быть, что такая маленькая, прелестная и умная девочка так страдает? Как может быть, что ТАКИМ ребенком так мало занимаются? Я не могу этого понять. Я бы посвящал ей каждый миг моей несчастной жизни. Усыпал бы ее дорогу фиалками и розами.

Как трагично, что я не могу сделать ничего. Как это больно! И Вы пишете, что ей не только грустно, но и что она постоянно болеет… Прошу Вас, сделайте что-нибудь! Вы можете – я нет.

Возможно, если бы Вы вызвали какого-нибудь социального работника, у вас же это тоже есть, то ребенка могли бы передать под Вашу опеку или что-нибудь подобное. Я знаю, что Вы и Ваш муж замечательные люди, я всегда это знал!

Это печально, но если Катя в свои тридцать пять лет все еще недостаточно взрослая и ответственная, нельзя поступить никак иначе. Я полагаюсь на Вас, на Вашу невероятную любовь, на Ваше здравомыслие, и я безмерно Вам благодарен.

Ваш, к несчастью, несовершенный и в этот момент бессильный Карел.

Я оставила бабушке только пустой конверт, письмо забрала и положила в Совершенно Особые Вещи. Я так боялась, что разворошила всю постель и все равно не уснула. Одеяло сбилось толстым комом на одну сторону пододеяльника, а на другой стороне осталась только тонкая ткань.

Когда ночью наконец щелкнула дверь и Каченка пришла посмотреть, как мы спим, я сразу спросила, что такое социальный работник. Но она сказала, что в другой раз объяснит. Главное, что они дома.