Будда

Эта легенда, поздняя по времени своего появления среди других преданий о Гаутаме Будде, вызвала к жизни еще одну подобную феерическую историю о буддийской монахине по имени Утпали. Ее можно было бы и не вспоминать, если бы не присутствие в ней неожиданной для буддийского мироощущения метаморфозы образа героини. Монашке, давшей, прямо скажу, амбициозный и странный обет первой из первых приветствовать спускающегося с небес Тушиты Гаутаму Будду, пришлось волшебным путем преобразиться в могущественного монарха, к тому же сопровождаемого мощным войском. Иначе ей было бы не пробиться сквозь толпы народа, в первых рядах которого находились венценосные особы чуть ли не со всей Индии. Как говорят: «Костьми ляжем, но уважение окажем!»

Как только она исполнила свой обет, к ней тотчас же вернулся ее прежний облик ничем не примечательной женщины.

Перемещение Утпали из монашенки в монарха, да еще в сопровождении войска, и обратно в ее изначальное состояние — на таких качелях у самого Гаутамы Будды из рода шакьев закружилась бы голова. Тут не надо особенно умственно напрягаться, чтобы понять: преданность Просветленному доминирует в данном случае над его Учением. Культ на какое-то время одержал верх над живой мыслью. Исторического Гаутаму Будду со всей страстностью неофитов «замуровывали» в новые легенды и окончательно превращали в идола. Вот такое тогда наступало время.

Первоучитель, как утверждает рассказанная мною история, оценил силу преданности и веры Утпали и предсказал ей достижение Просветления в недалеком будущем. По-видимому, это предание появилось в эпоху царя Харши (ок. 590–647 гг. н. э.), или чуть раньше, когда идея непричинения вреда всему живому дошла до абсурда — в воспитательных целях людей казнили за убийство животных.

В буддизме святые, которые переродились на небесах Тушита,

достигли многого в духовно-нравственном развитии. Однако они все еще не избавились от остаточных явлений после тяжелых болезней, рожденных миром страстей. Как все люди, они переболели ими и с трудом выжили. Болезням этим вообще-то несть числа. Назову наиболее опасные из них, вызванные несовершенством человека и носящие эпидемиологический характер, — властолюбие, любостяжание, сладострастие.

Люди постоянно пренебрегают здравым смыслом и правилами морали. Не всякому из нас дано избегать мирских соблазнов и превращаться в праведников.

Сколько же надо было пролить крови, чтобы кто-то в человеческом обществе наконец-то очнулся и занялся улучшением нравов, предъявляя соотечественникам в качестве позитивного примера самого себя — борца за нравственную и добродетельную жизнь!

Междоусобные войны в странах Азии с их обильной кровавой жатвой содействовали появлению таких мудрецов — Джины и Будды в Индии, Конфуция, Чжуан-цзы и Лао-цзы в Китае.

Что же касается массовых убийств, мало что изменилось в других веках человеческой истории, включая века XX и XXI. Максим Горький с прискорбием сетовал, что «с развитием “цивилизации” ценность человеческой жизни явно понижается, о чем неоспоримо свидетельствует развитие в современной Европе техники истребления людей и вкуса к этому делу»[4].

Я бы значительно расширил географию распространения углубляющегося со времен неолита чувства человеконенавистничества. К Европе можно прибавить Азию и Африку. На протяжении последних пяти веков не совсем благополучно обстояли и обстоят дела в двух Америках — Южной и Северной.

Через семь лет исполнится сто лет горьковскому откровению. Соглашаясь по существу с его автором, хочется спросить: а когда было по-другому? Тоска по золотому веку, который никогда не существовал, бессмысленна и, как нынче говорят, деструктивна. Она из числа тех эмоций, от которых предостерегал Гаутама Будда. Буддисты видят жизнь такой, какая она есть, задумываются и размышляют о ее смысле с оглядкой на самих себя и собственные проблемы. Они не принимают ее бездумно и безоговорочно. Однако и не отсекают в ней того, что претит их вкусам и представлениям, не избегают ее темных сторон.

Вот что утверждал один из ярчайших писателей XX века Генри Валентайн Миллер (1891–1980): «В истории человечества бывали моменты, когда из-за недостатка веры в жизнь или из-за отсутствия перспектив сущность человека связывали со страшными силами хаоса. Добавим также, что в этой связке человеку приписывалась отнюдь не грандиозная роль — он фигурировал в ней как напрасная и жалкая жертва. Ныне мы столкнулись с возможностью полной аннигиляции (лат. — annihilation уничтожение, исчезновение. — А. С.). Где наш ковчег или где то верховное существо, с которым человечество смогло бы заключить договор? Увы, грозящая катастрофа не послана нам свыше, она — прямое следствие идей и свершений самого человечества. Человек сам напрашивается на гибель. Он хочет пасть от своей руки. Мы или переживаем самый страшный за историю человечества миг, или нависшая над нами угроза чрезмерно преувеличена. В обоих случаях амплитуда маятника зависит от решения, которое принимает для себя каждый»[5].