Будденброки

– Ш-ш-ш, – прошептала Ида, – не разбуди его.

Госпожа Перманедер на цыпочках приблизилась к кроватке, осторожно раздвинула полог и, склонившись, взглянула в лицо спящего племянника.

Маленький Иоганн Будденброк лежал на спине, но личико его, обрамленное длинными русыми волосами, было обращено в сторону комнаты. Он чуть слышно посапывал. Одна его рука, еле видная из-под длинного рукава ночной рубашки, лежала на груди, другая была вытянута на стеганом одеяле; согнутые пальцы мальчика иногда вдруг тихонько вздрагивали, полураскрытые губы слегка шевелились, словно силясь что-то произнести. Какая-то тень страдания время от времени набегала на маленькое личико: сначала чуть-чуть вздрагивал подбородок, потом трепет передавался губам, раздувались тонко очерченные ноздри, приходили в движение мускулы на узком лбу… Длинные опущенные ресницы не могли скрыть голубоватых теней под глазами.

– Ему что-то снится, – растроганно прошептала г-жа Перманедер. Затем она склонилась над ребенком, тихонько поцеловала его в разгоревшуюся от сна щечку, заботливо оправила полог и вернулась к столу, где Ида в желтом свете лампы, натянув на деревянный гриб другой чулочек и внимательно осмотрев дырку, уже начинала ее затягивать. – Штопаешь, Ида? Ты всегда мне так и представляешься за этим занятием!

– Да, милочка, да! С тех пор как он пошел в школу, чулок прямо не напасешься.

– Что ты? Ведь он такой нежный, тихий ребенок.

– Да, а вот видишь…

– Нравится ему в школе?

– Ох, нет, Тони, милочка! Он бы предпочел и теперь у меня заниматься. И я бы тоже этого хотела, потому что ведь учителя не знают его с самых первых дней, как я знаю, и не умеют к нему подойти. Ему бывает трудно следить за уроком, он ведь так быстро устает…

– Бедняжка! Что ж, ему уж и колотушки доставались?

– Ох, нет, мой Боже коханы!.. Зачем бы они стали так жестоко с ним обходиться? Стоит только мальчугану посмотреть им в глаза…

– А что было, когда его отвели в первый раз? Плакал он?

– Да! Он ведь вообще легко плачет – не в голос, а так, потихоньку всхлипывает… Он уцепился за сюртук господина сенатора и все умолял его не уходить.

– А, так мой брат сам его отвел?.. О, это тяжелые минуты, Ида, очень тяжелые, можешь мне поверить. Как сейчас помню, я ревмя ревела, ей-богу! Выла, как цепная собака, до того тяжело у меня было на сердце. А почему, спрашивается? Да потому, что дома мне было так же хорошо, как и Ганно. Дети из видных семейств все ревели, я это сразу заметила, а другим хоть бы что – только глядели на нас и ухмылялись… Господи, что это с ним, Ида?

Ее поднятая было рука застыла в воздухе. Она в испуге повернулась к кроватке, откуда послышался крик, прервавший их болтовню, – крик ужаса, тут же повторившийся, только еще более надрывно и жалобно. Этот крик раздался еще два, три, четыре раза, почти без перерыва. «О! О! О!» – громкий, полный ужаса и отчаяния вопль протеста против чего-то страшного и отвратительного, что привиделось мальчику… И в ту же секунду маленький Иоганн во весь рост вскочил на кроватке. Он бормотал что-то нечленораздельное, вглядываясь широко раскрытыми золотисто-карими глазами в какой-то иной мир и не замечая, что его окружало.

– Ничего, – сказала Ида, – это pavor[54]. Ах, иногда еще хуже бывает! – Она оставила работу, подошла своим широким, тяжелым шагом к Ганно, уложила его на подушки и, успокоительно что-то приговаривая, накрыла одеялом.

– Ах так, pavor? – повторила г-жа Перманедер. – Что ж это? Он проснулся?

Нет, Ганно не проснулся, хотя остекленевшие глаза его были широко раскрыты и губы продолжали шевелиться.

– Что? Да, да! А теперь уж хватит нам болтать… Что ты говоришь? – спросила Ида Юнгман.

Госпожа Перманедер тоже подошла поближе, прислушиваясь к тревожному бормотанию.

Лишь пойду к своим тюльпанамИ начну их поливать, —

заплетающимся языком говорил Ганно.

– Это стишки, которые он учил, – покачивая головой, пояснила Ида Юнгман. – Ну, полно, полно, спи уж, дружок.

Входит в сад горбатый карлик,Чтобы всех их обчихать, —

проговорил Ганно и вздохнул. Внезапно выражение его лица изменилось, глаза полузакрылись, он задвигал головой по подушке и тихим, надрывающим душу голосом продолжал:

Луна на небе светит.Плач детский будит спящих.Бьет колокол двенадцать…Утешь, Господь, скорбящих!

Затем он всхлипнул, слезы проступили у него сквозь ресницы и медленно покатились по щекам… От этого он проснулся. Он обнял Иду, глядя на нее заплаканными глазами, пролепетал что-то о «тете Тони», устроился поудобнее и спокойно уснул.

– Странно! – сказала г-жа Перманедер, когда Ида снова уселась за стол. – Что это были за стихи?