Будем кроткими как дети [сборник]

— Я не знаменитый столичный актер, и никого я не презираю, — с досадой отвечал Гурин. — Но зачем так, зачем? Не пытайся разыграть сцену, всю фальшивую с начала и до конца. Мол, злодей муж бросает бедную жену, а она с наигранным весельем и с таким, знаешь ли, надрывом объясняется с ним напоследок… Фу! Как скверно, ну не надо, ради бога! Ты знаешь, что я ухожу только потому, что этого тебе больше всего хочется. А мне-то, собственно, все равно, уходить или оставаться, и это ты также знаешь.

— Ну, спасибо. О сыне будешь скучать?

— Буду. Ах, оставь, не надо ломаться, пожалуйста! Зачем, зачем ты?.. Сын вырастет, и слава богу. Будет таким, каким вы хотите его видеть. Ты да матушка. Обойдется тут без меня — ведь все равно вы не дали бы мне воспитать его по-моему.

— Еще бы!

— В таком случае не надо меня упрекать ни прямо, ни "косвенно. Только об одном прошу: ради бога, не внушайте ему, что отец его был мерзавцем. Уж лучше скажите, что умер, погиб, на машине разбился.

— Не беспокойся, все будет сделано как надо. Других пожеланий не будет?

— Желаю тебе, бедная, найти свое счастье.

— А я тебе желаю замерзнуть в пьяном виде где-нибудь под забором.

— Я же этим делом не злоупотребляю, ты знаешь.

— Будешь пить, куда денешься. Обязательно станешь пьяницей.

— Мамуля, мамуля! За что ты меня так ненавидишь?

— За все, папуля.

— Ну согласен, презирать меня — куда еще ни шло. Но за что ненавидеть? Ведь я тебе ничего плохого не сделал.

— За то, что я имела несчастье встретить тебя. За то, что нельзя уже сделать так, чтобы я никогда, никогда не узнала о твоем существовании. Вот за что.

— Да, тебе не повезло. Могли быть другие варианты! Ослепительные обольщения! Бедная мамуля. Ну ладно, оставим этот прелестный разговор. У меня к тебе последняя просьба. Проводи меня до самолета.

— К сожалению, не могу. У меня свидание с любовником.

— Пожертвуй разок. Серьезно прошу. Проводи меня. Хотя бы до аэровокзала.

— Нет, голубчик, не могу. Боюсь, у меня сердце разорвется от горя. Так что уезжай один, потихоньку.

— Послушай, если тебе правда хоть чуть-чуть жалко, я готов, право, я останусь!

— И что же? Что-нибудь у нас изменится?

— По мне, пусть ничего и не изменяется. У меня-то нет ослепительных обольщений. Я могу, если даже все будет так, как было.

— Нет, дорогой, зато я не могу. Уезжай. Ты давно мне не муж, я тебе не жена, так чего же нам друг за дружку держаться? Не вижу смысла.

— Не все ли равно тебе, я или другой. Я, по крайней мере, даю тебе полную свободу. А много ли таких мужей найдется на свете?

— Нет уж, спасибо. Я предпочитаю кого-нибудь поглупее.

— Ясно. Вопросов у меня больше нет.

— Ключи оставишь?

— Нет, возьму с собой. На память.

— Как хочешь, дорогой. Я пошла.

И она встала и покинула кухню, где происходил этот противный и грустный разговор, а он в одиночестве постоял у окна, глядя на то, как позади дома в желтом глубоком котловане копошатся строители, роются среди неровных зубьев бетонных свай. Закладывали фунда- * мент нового дома. Когда он уедет, здесь вырастет новый дом, в окнах сначала не будет занавесок… Гурин не стал углубляться в эту досужую мысль и вслед за женою вышел из кухни в темный коридорчик общей прихожей.

Елена, пригнувшись, надевала высокий блестящий сапог. Второй валялся под вешалкой, с разверстым голенищем, со светлым мехом внутри. Женщина взяла этот вяло распластанный на полу сапог, вдела в него гладко облитую чулком ногу и ловким движением снизу вверх соединила застежки «молнии». И сразу же сапог словно обрел жизнь — стал живой частью сложного и красивого естества женщины. То же самое произошло и с другими ее вещами: длинным, облегающим талию пальто, с лохматой, модной и, в сущности, безобразной меховой шапкой. И, глядя на свою преображенную одеждой жену, Гурин вдруг до конца осознал, почему была безнадежной вся их нелегкая совместная жизнь. Жалость пронзила его, жалость и отчаяние.

— Лена, — позвал он тихо, — как ты хороша, детка. Давай хоть обнимемся на прощанье. Ведь я уезжаю… серьезно. Никогда больше не увидимся, может быть…

— Ну что ж, и обнимемся, и поцелуемся, — согласилась она (по-своему, по-женски расценив его дрогнувший голос и покаянный вид и за одно мгновенье справившись со смесью противоречивых чувств: торжества, мести, милосердной снисходительности) и подставила ему одну сторону своего довольного, улыбающегося лица.

Он поцеловал ее в щеку и тут, захваченный врасплох нежным и знакомым запахом этой гладкой прохладной щеки, горько приник лицом к лохматой шапке и забормотал:

— Милая, родная, не уходи сейчас… Давай останемся. В последний раз… Неужели все умерло, мамуля, родная…

— Нет! Нет! Оставь это, — отстранилась жена. — Я не хочу… Ты нелепый человек, неужели не понимаешь? В какую минуту вспомнил, надо же! — возмутилась она.

— Да, ты права, как всегда, — с убитым видодо согласился Гурин и потупился, свесив голову с бледной лысиной на макушке. — Прощай, значит.