Будем кроткими как дети [сборник]

И вот в самый накал и дым брачной кампании надо мною встал Афонька, дружок. Мутными глазами, с недоумением воззрился я на него. А он стоял, как суровый ангел укора, и через грудь его наискось струнилась тетива крепкого вязового лука, а в руке он сжимал пучок стрел с жестяными наконечниками. Удивленно оттопырив щеки, смотрел он на то, как я растирал Козочкину ступню, которую свело, когда она перепрыгнула через канавку. Я тут же отбросил, конечно, голубоватую худенькую ножку, не надев даже туфельки на нее, — пришлось Козочке самой скакать к своей обуви на одном копытце. Но мыслимо ли было мне в ту минуту и думать о том суровом мире, откуда явился Афонька? Там певуче тренькали тугие тетивы и со свистом пронзали воздух стрелы, а лохматые медведи валились на землю, страдальчески морщась и обхватывая передними лапами живот. Мир тот был по-своему хорош, когда я был одинок на свете, — но теперь, теперь-то на кой он нужен был мне? Однако Афонька был далек от подобной риторики, он сбежал из дома, чтобы жить в шалаше и охотиться в Долине гейзеров на жирных медведей. И я вынужден был пока что оставить Козочку, я удалился вместе с мрачным другом, поминутно с тоской оглядываясь. Она ушла пряменькой обиженной походкой, перестав даже хромать, и ни разу не оглянулась. Ах ты, Афонька, Афонька! Я уныло показывал ему свои новые владения — Долину гейзеров, на краю которой был расположен дом отдыха «Горячие ключи».

А показывать было что. Огромный естественный котлован, заросший густой красивой травою; вокруг выше неба громоздятся сине-белые зубчатые горы: синее — это окутанные толщей воздуха каменные мышцы, вздувшиеся еще при сотворении мира, а белое — нетающий горный снег на склонах. Дно котлована ровное — лишь на дальнем краю нарушалось чудовищным провалом оврага, — а по всей долине там и сям булькают в пару, обложенные диким камнем, чаши гейзеров. Земля там теплая, обогретая неиссякаемым паровым отоплением природы, и, взошедшие в этом тепле, в Долине гейзеров росли немыслимые, инопланетные деревья, исполинские березы и тополя, до вершин которых не долетит, казалось, и птица. Я думаю, что если задаться целью найти место на земле, где возникла сказка о мальчике с пальчик, то это, конечно, Долина гейзеров: автору сказки пришел в голову этот сюжет в ту самую минуту, когда он стоял под одним из деревьев, запрокинув лицо к небу.

Над черным провалом оврага некоторые деревья выросли наклонно, а одна береза вообще жила лежа, создав собою мост через овраг-ущелье, и по этому желто- белесому взлохмаченному стволу можно было кататься на велосипеде. На другой окраине долины, далеко от оврага, располагалось высохшее горячее озеро, дно которого было все на виду — мертвенно-красного цвета, настоящая английская красная — и все потрескалось, подобно кафельному полу, на ровные плитки высохшей глины. Ни былинки, ни камешка, только эти геометрически правильные, многоугольные, наводящие смутную тоску глянцевитые плитки с чуть загнутыми вверх краями.

Осмотрев хозяйским оком все закоулки долины, Афонька пришел к выводу, что шалаш надо ставить возле высохшего озера, там земля настолько теплая, что можно спать без одеяла. Я начал финтить и юлить: шалаш строить уже поздно, скоро вон ночь, что-де вообще, если трезво подумать… пышки совсем засохли, зуб не берет, медведей здесь что-то не видать, а рыбу ловить — так это сколько топать до реки. В общем, я заскучал по Козочке. Нечто заподозривший, Афонька мрачно меня выслушал, подумал и согласился на одну эту ночь вернуться к людям, то есть в дом отдыха, — нам обоим- до зверского урчания в пузе хотелось есть… Мы вошли в столовую, когда все уже давно отужинали, и скуластая повариха поставила перед нами большую миску со щами из зеленого щавеля, заправленными жирной сметаной. Разбухнув от еды, словно щенята, мы вдвоем поплелись спать на мое законное койко-место.

Наутро мы проснулись от страшного грохота. Столпившись возле нашей койки, хрипели, кашляли и хохотали все доминошники, огромный Игорьян тихо рыдал от смеха, весь красный, как утреннее солнышко. Всем показалось смешно, что я спал в белых кальсончиках, крепко обняв Афоньку и как-то там особенно закинув ногу на его корпус. Мне было очень стыдно перед Афонькой, что живу среди таких ничтожных людей.

В этот же день Афонька покинул меня: при всей своей простоте он смог понять, что мне теперь не до него. Благородно обойдя молчанием мое предательство, он вздохнул полной грудью при прощанье и зашагал по дороге к парому вольной индейской поступью, и через спину наискось висел на нем тугой вязовый лук. Так я совершил свою первую измену мужской дружбе из-за женщины, но не каюсь и не казню себя запоздало: многие в подобном случае, как свидетельствует литературная классика, поступали гораздо хуже, доходили до настоящих преступлений, а что я… К тому же прошло с этого времени больше двадцати лет — срок давности, как говорится…