Будильник в шляпной картонке

Теперь я смогу доказать, что последнее полученное Банти письмо было напечатано на прежней машинке. Из чего можно заключить, что и прочие письма были напечатаны на ней же. Доказать, конечно, нельзя, потому что писем этих у меня больше нет. Но этого будет достаточно. В полиции, полагаю, согласятся с тем, что письма писались не от нечего делать; в них был смысл, и из того, что направлены они были против меня, вытекает, что тому, кто писал их, анониму, страшно хотелось, чтобы я не стоял у него на пути. И тому может быть только одна причина: усердные мои труды в том направлении, чтобы найти того, кто заменит миссис Росс на виселице. Да, вроде бы все складывается. Любопытно, устроит ли полицейских рассказ Росса о том, как он провел ночь, в которую произошло преступление, или они отнесутся к нему скептически, под стать мне.

Я был уже дома, когда мне пришло в голову, что так и эдак для миссис Росс в этом нет ничего хорошего. Потому что если доказать, что ночным гостем в ту ночь был Гарри, это не обеляет ее ничуть. Я лег спать в глубоком раздумье. С какого боку ни прибавляй, ответ все равно не сходится.

Я было задремал, как вдруг вскочил, а сердце мое застучало, как молоток. Знаете, бывают такие кошмары, когда сидишь в темной-претемной комнате и знаешь, что ты там не один. Наверняка такое случалось с каждым, и чувство это довольно противное. Я бросил взгляд на часы. Мне казалось, что уже совсем поздно, но оказалось, что едва пробило полночь. В голове моей звучали слова: «Боюсь, закрыть рот этому старому дураку нам не удастся».

Кто произнес эти слова? Сам не помню, как вскочил с постели и принялся натягивать брюки. Что я там сказал Гарри Россу? «Старый дурак полночи строчит в своем чертовом дневнике». В дневнике, где зафиксировано как факт, что в ту ночь, когда убили Эдварда Росса, у Виолы Росс был некто в гостях!

Трясущейся рукой я застегнул воротник рубашки. Райт пообещал мне двадцать четыре часа не обращаться в полицию. Это означало, что до утра этот факт остается в тайне. После того он становится опасным. Для кого же? Для того, кто причастен к смерти Эдварда Росса. А я-то хорош: отправился в Лондон, сунул голову в пасть льва, рассказал это все Гарри! «Боюсь, закрыть рот этому старому дураку нам не удастся!»

Я накинул пиджак, открыл дверь квартиры, вышел в холл, потом на улицу.

«Если что-то случится с Райтом до того, как он пойдет в полицию, – думал я, – кто будет знать о ночном госте? Мы с Гарри Россом. И кто из нас об этом расскажет?»

Держась подальше от фонарей, торопливым шагом я прошел по Ромэри-стрит до поворота на Литл-Дэвид-лейн. Это был короткий путь к дому Россов, с которыми Райт соседствовал. Я шел и все уговаривал себя, что зря так волнуюсь. Свернул в переулок и оказался в тени садовой стены. Дом Райта был следующим, а за ним находился другой, в котором некоторое уже время никто не жил.

Я легонько толкнул калитку в стене. Если окна не горят…

Нет, в первом этаже светилось одно окно. Шторы были задернуты, но не плотно, и яркая полоса света говорила о том, что там теплится жизнь. Прикрыв за собой калитку, я пошел по тропинке. Положение мое было самое незавидное. Если меня обнаружат (а прекрасно могут, подойди Райт или кто там есть в комнате, к окну), странно будет сказать: «Здравствуйте, я случайно сюда забрел. Мне, видите ли, померещилось, что мистера Райта могут убить». Ботинки мои были на резиновой подошве, неслышно ступая, я приближался к дому. Если шторы вдруг раздвинутся, мне конец. Спрятаться абсолютно негде.

Но никто не появился в окне; в саду стояла мертвая тишина; ветер утих, ни одна ветка не шевелилась, даже листья выглядели как нарисованные на черном бархате неба. Шаг за шагом дом становился все ближе. Перед светящимся окном оказалась преграда в виде густых зарослей магнолии, ровно подстриженных, с поверхностью прочной и неподатливой, как поверхность стола. Ступая на цыпочках, я подошел к ним вплотную, чтобы заглянуть в золотую прореху.

Райт был в комнате, судя по всему, это была библиотека. Сидя за письменным столом, он самозабвенно писал; голова в наклон, внимание полностью сосредоточено на письме. Что-то механическое было в том, как он сидел, отключившись от внешнего мира, и занимался делом. Ни на минуту он не задумывался, ища нужное слово; перо его строчило без передыху. Неутомимое это действо завораживало меня. Писал он в большом блокноте. Закончив страницу, отрывал ее и откладывал в сторону. Похоже, недостатка в мыслях у него не было. Сначала я подумал, что это он записывает в свой дневник, но потом мне явилась мысль куда более зловещая, и сердце мое заколотилось. Что, если он трудится над своим заявлением в полицию? Он дал мне двадцать четыре часа. Они истекают. Я застыл там, как изваяние.