Будни и праздники

Об этом или другом думал маленький козел, черным лохматым изваянием застывший в созерцании прибывшего стада, — неизвестно. Стоял он долго. Редкая острая бородка делала его похожим на старичка. И в самом деле, был он немолод — вот уже шесть лет, начав самонадеянным козленком, выполнял убийственную свою работу. Шесть лет — добрый козлиный срок. Уже то и дело спотыкаясь на ослабевших ногах, все чаще замирал Мишка в неясной тоске, которой доселе не знал…

— Чего прилип? Кыш в сторону! — прикрикнул подошедший сзади худой мрачноватый приемщик — по-здешнему кормач.

Мишка медленно отошел. Проводив его взглядом, парень уверенно предположил:

— Подвесят его скоро… Вишь ты — на передние как припадает! Обезножил совсем…

— То забота не твоя, — грубо оборвал его пожилой приемщик со шрамом на левой щеке. — Ворота отворяй!

Его почти коричневое лицо просекли глубокие продольные складки. Когда он протянул Мишке сухарик, извлеченный из кармана синего несвежего халата, они чуть сгладились — то ли от улыбки, то ли, напротив, набежавшей скорбности. Потом человек и козел вышли через распахнутые ворота на приемную карду.

Мишка дважды обошел стадо, по-деловому примеряясь к нему. Бараны, преданно вздергивая головы, уставились на вожака. И Мишка заковылял на предубойную карду. Животные, сталкиваясь, повалили за ним…

Утром следующего дня Мишка бродил по второй карде, на которой толпилось стадо. Только что перестал сыпать неслышный дождь, нежная радуга горела за кирпичными стенами мясокомбината, разноцветьем переливались прозрачные капли, усеявшие грязную шерсть бараньих боков и спин. Мишкины зрачки, блестящие, как в молодости, обшаривали загон, а уши сторожко ожидали команды человека, неподалеку спорившего с женщиной в белом халате.

Внезапно ноздри его неприязненно дрогнули. У стены соседней карды он увидел своего тезку — большого чисто-белого козла, который, лениво переминаясь, равнодушно жевал что-то. Вообще козлы едят мало. Этот являлся неприятным исключением. Мишка не любил его. И не только за обжорство. Как-то случайно он стал свидетелем того, как белый козел, заведя баранов в убойный цех, вжался в угол и дрожал в нем до тех пор, пока все не было закончено. Старик тяжело презирал его за малодушие, и никто с тех пор не видел их рядом…

Бараны беспокоились. Все на мясокомбинате, даже воздух над ним, пропиталось плотным запахом крови. Сколько ни мой, она была везде — под плитками двора, в желобах, на трапе, ведущем в цех убоя, даже на лестницах и стенах чистенького здания, в котором помещалась лаборатория. Баранов тревожил незнакомый и страшный этот дух. Они топтались, не находя себе места…

Старый кормач откинул засов калитки.

— Вперед, Миша!

Козел постоял еще несколько мгновений, глянул через плечо — и тронулся с места. Во главе обреченного стада он не спеша прошел через третью, четвертую и пятую карды, свернул к трапу в цех убоя. Свод над трапом гасил сверканье капель на косматых спинах баранов — последнее от многокрасочной жизни, что оставалось в них…

Когда железная дверь цеха захлопнулась, лязгнув словно топор палача, Мишка отчаянным усилием одряхлевшего тела вскинулся на кирпичную стенку, ограждающую страшный квадрат, на котором в предсмертном смятении шарахались бараны, налезая друг на друга. Здесь он и улегся, как обычно, спокойно ожидая.

— Сатанюка черная! — одобрительно бросил один из тех, кто орудовал в цеху.

…Начала грохотать лебедка и, схваченный крюком за ногу, закачался первый баран, повисший вниз головой на стальном тросе, который пришел в неумолимое движение…

Туши двигались по конвейеру. Молчаливый человек одним махом отхватывал у них головы, швырял на стол, обитый жестью. Следующий с ловкостью фокусника надрезал и стягивал шкуры. А двое здоровенных рабочих безошибочно точно цепляли крюком заднюю ногу очередного барана, волокли по полу к безостановочно ползущему тросу.

Зловещая, парализующая тишина нарушалась лишь лязгом железа. Люди не разговаривали. Ни звука не доносилось из кучи плотно сбившихся животных. Ужас рвался из их глаз, бока судорожно ходили от прерывистого дыхания — но, даже захваченный крюком, баран не сопротивлялся, и только удар ножа, перехватившего горло, заставлял его бессознательно забиться…

Мишка испытывал глухую враждебность к бараньей покорности, полной неспособности действовать самостоятельно. Со стены ему был хорошо виден весь процесс истребления. Он всегда находился там до конца — совершавшееся оставляло его равнодушным. Но сегодня сочилось тоской старое сердце… Закрыв глаза, Мишка вдруг представил себя среди беспомощных, обезумевших животных, равным их жестокой участи…

Он туманно посмотрел вокруг. В это мгновение черная баранья голова ударилась о жесть стола рядом с ним. Ее глаз жутко светился зеленым бутылочным стеклом. И тогда Мишка, чего не бывало прежде, до времени спрыгнул со стены! Лавируя между людьми, он жалкой хромой рысцой убегал из цеха…

И недели не прошло с тех пор. Задумчиво поскребывая карандашом еще не огрубевшую от возраста щеку, начальник убойного цеха подвел черту под коротким разговором: