Будьте как дети

Понимание неравноценности замены, того, что ее душа для Господа – слабое утешение, с каждым годом лишь сильнее мучило Дусю, иногда буквально сводило с ума. Не умея остановиться, она чуть не истерично искала, кого ей отдать за Пашу, чтобы по-честному, без обмана получилось баш на баш. Это преследовало ее и преследовало. По некоторым Дусиным оговоркам теперь выходило, что и смерть Сашеньки была из того же ряда. Да, Никодим отчаянно боялся нового детского похода, был готов на всё, лишь бы его предотвратить; день за днем, чередуя обещания с угрозами, добивался помощи от своей послушницы. Но собственное Дусино желание спасти девочку от греха, вернуть ее Господу такой же чистой и невинной, какой она явилась в мир, тоже было.

Сашенька родилась в шестьдесят шестом году, а тогда, в середине двадцатых, сколько Дуся ни перебирала, никого, достойнее сына, на глаза ей не попадалось. Немудрено, что, едва Сережа пошел в школу, она стала задумываться о его постриге, с девяти лет воспитывала сына, которого страстно любила, сознательно готовя к монашеской жизни. Но и тут даже на исповедях говорила другое. Объясняла, и сама верила, что иначе ей не снять проклятия, которое она в сердцах на него наложила. Сережа рос поразительно похожим на Пашу – напоминал его не только внешне, но и редкой внутренней деликатностью, страхом обидеть другого человека – и противостоять соблазну Дуся не умела.

Впрочем, однажды она мне сказала, что время от времени что-то в ней ломалось и она переставала понимать, то ли делает, правильно ли поступает с Сережей. Может быть, рано, или вообще не надо его так жестко вести – пускай вырастет, сам решает, подходит ему иноческий путь или не подходит. Но спросить совета было не у кого: Амвросий умер, лежал на кладбище какого-то неизвестного лагпункта, Никодим сидел в тюрьме, и переписка между ними заглохла. Сколько она ни писала, ответа не дождалась ни разу. В общем, ждать помощи было неоткуда, и она, поколебавшись, обычно возвращалась в прежнюю колею.

Больше другого успокаивало, что подготовка к служению для Сережи была в радость. Он совсем не завидовал сверстникам, тому, как они жили и чем занимались. Готов был день напролет читать Ветхий и Новый Завет, Отцов церкви и жития святых, с удовольствием учил древние языки и старославянский. Не меньше ему нравились упражнения, которые закаляют плоть, учат ее, подчиняясь духу, терпеть боль, не обращать внимания на голод и холод. Иногда она заводила разговор, что, может, неправильно, что она лишает его детства, плохо, что у него нет и часа поиграть со сверстниками, просто пойти во двор погонять мяч. Однако стоило объявить Сереже, что ему необходим отдых и она прерывает занятия, он принимал это за наказание. Начинал допытываться, где согрешил, чем ее огорчил, подвел. Насупившись и шмыгая носом, спрашивал, что, наверное, она думает, что он слабак, спасует перед первыми трудностями, а Господу трусы не нужны. Но он не был слабаком, наоборот, с детства был человеком мужественным, на редкость надежным, и она, запутавшись, в конце концов сдавалась. После взаимных объятий и слёз всё само собой возобновлялось.

Мне Дуся говорила, что не знает, почему Сережа не стал монахом. Когда-то думала, что вина ее. Помешало детское проклятие Сережи. Господь не захотел принять жертву, которая уже раньше была посвящена нечистой силе. А может, дело во времени, тоже вполне дьявольском. Ни с тем, ни с другим я бы спорить не взялся, обе вещи звучали разумно, но, как мне кажется, список причин шире.

Из рассказов Дуси я видел, что Сережа и впрямь очень походил на Пашу, и поначалу следование образцу казалось ему легким, радостным. В десять лет он, кое-что позаимствовав из клятвы пионера, без принуждения, добровольно дал при матери клятву, едва достигнув совершеннолетия, уйти в монахи, сделал это ликуя, с чистым сердцем. Но Паша рос сам по себе, чередуя рывки вперед с отступлениями, а Сережу лепили извне, по лекалам срезая углы и шлифуя. Не только Дуся, но и бабка никогда не забывала ему напомнить, что он не свободен, сказать, что здесь и здесь его дядя поступил бы иначе.

Кроме того, он жил на две стороны. В школе, чтобы не привлекать внимания и не подставлять родных, говорил те же слова, что и все, тоже вступил в октябрята, потом в пионеры. В общем, и антихристова власть, и Паша наступали каждый со своего фланга, и площадка, на которой Сережа мог ни от кого не таиться, ни на кого не оглядываться, год за годом сужалась. Что бы кто ни думал, из него воспитывали лицедея, а то, что одна маска была ему близка и понятна, мало что меняло. Конечно, его печалило, что он так и останется копией, и всё же желания угодить матери, которую Сережа безумно любил, хватило бы для пострига, но вмешался Никодим.