Будущее (август 2007)

В некрологе-98 Куросаву назвали «последним из великих, если не считать Бергмана». Бергмана считать было как-то не принято. Есть лето, есть зима, а где-то далеко в Швеции есть остров Готланд, на котором есть Бергман. Он там сидит в глухом затворе в деревне Форе и никого не принимает, кроме Тарковского, который давно умер. Там у него прибой и книги. Наверно, еще большие черно-белые фото его баб, которых все мы знаем по его фильмам.

Классикам пристало коротать остаток лет в плетеных креслах у осеннего моря, в берете и вязаной кофте на крупных пуговицах. Морской минор внушает обыденному стихийную величавость - ту самую, которой Бергман так искусно научился насыщать самые простенькие житейские сюжеты к сорока годам, сразу после притчевой трилогии «Девичий источник» - «Седьмая печать» - «Земляничная поляна» (там особый вес произносимого был заведомо обусловлен евангельскими коннотациями). Даже трехчасовой шепот и прысканье бывших супругов носили в его исполнении характер всечеловеческого архетипа (повторить успех «Сцен из супружеской жизни» позже не удалось Михалкову в «Без свидетелей»: слишком южный, эмоционально избыточный михалковский темперамент то и дело сбивал ровный сказ в характерную и оттого субъективную эксцентрику). К расхожим иконам американского Отца-Патриарха и советского Отца-Камертона (погибшего, разумеется) он добавил свой, шкурой выстраданный тип Отца-Надзирателя. Собственного родителя-пастора, батюшку в квадрате, которому следовало по окончании порки целовать руку, он с абсолютно шизофреническим раздраем явил в «Фанни и Александре» (затейник папа, директор театра, и отчим-педант в сутане суть одно и то же лицо! даром ли главным экранным толкователем Фрейда в Штатах числили именно Бергмана?).

Шведов не гнуло государство, не тиранили иноземные захватчики, и они со всею доступною страстью могли отдаться взаимоугнетению в семье. Со сжатыми губами, суженными зрачками, с тусклым огнем они строили под каждою крышей маленький, ладный кромешный ад домомучительства (первым зарифмовать национальных гениев Бергмана и Астрид Линдгрен темой Дома-Семьи догадался Ю. Гладильщиков, поклон ему десятилетие спустя за этнографическую зоркость). Деспот отец в «Корабль идет в Индию», крепостница мать в «Осенней сонате», капо сестра в «Молчании», вереница прочих составили свою камерную, предельно одомашненную галерею «капричос» - интровертных бесов, неслышно лютующих над ближними в каждом кувшине, шкатулке, аккуратном пряничном домике. И церковь, в садистских вертикальных государствах исполняющая роль оберега и Красного Креста, на мягкой скандинавской равнине оказалась единственной носительницей норм чугунного благонравия и западло. Местами филистерская, местами изглоданная сомнением, она оставила человека с Богом наедине, без подпорок и Слова. Национальное душевное здоровье пало жертвой великого закона сохранения боли, поддерживающего мировое равновесие этносов-баловней и этносов-парий. Быков некогда с мазохистским смирением воспел времена, «когда нас Сталин отвлекал от ужаса существованья». Швецию и пророка ея Бергмана отвлечь от ужаса было некому. Гладкая скандинавская история последних двух столетий обернулась тотальным психическим надломом, несомой, будто крест, трещиной на зеркальном стекле.

Вообще любопытно, как суетные, но прозорливые иудеи, которым грех жаловаться на особый ад безмятежности, все же потайным слухом чуют Бергмана. На протяжении полувека основным (и безответным!) апологетом грузного шведа являлся Вуди Аллен - кто ж не помнит в «Манхэттене»: «Если эта курва еще хоть слово брякнет о Бергмане, я ее задушу!» Оба заунывные ипохондрики, оба сняли по полусотне фильмов, оба раскидали по округе до десятка детей - Бергман своих, Аллен приемных; оба Моцарта любят, - но что-то мешало титану и богослову хотя бы краешком рта ответить на цветистые комплименты мелкого нью-йоркского недоразумения. Монументальный шведский невроз оказался стилистически далек от вертлявой семитской депрессии. Скрижаль разминулась со скороговоркой, хоть взгляды были общие.

Чинность сама по себе внушает почтение. Долгое время Бергман казался сторонним, с холма наблюдателем и летописцем большого скандинавского прибабаха. Только мемуары все расставили по местам - великий диагност и сам был с большим и очевидным для него самого приветом. Попытки сообща с братом задушить в колыбели месячную сестру, долгое и осознанное вожделение отцовской смерти, визиты в мертвецкую, изучение надписей на детских могилах, ночные кошмары пыток, удушья и инцеста упорно оспаривали старинную максиму, что директором дурдома не должен быть псих. Должен. Больше некому.