Буян

Буфетчик надулся ершом, сыпанул на тарелку колбасных обрезков, нацедил в графин квасу, кварту водки поставил. Половой подхватил на поднос, отнес к столу. Евдоким налил дрожащими руками полный стакан, хватил залпом. За ним — еще без передыху и без закуски, а что было дальше, — помнится смутно. Кого-то угощал, с кем-то говорил, куда-то шел, а куда — мрак. Проснулся — тоже мрак, точно в сундуке под крышкой.

«Где это я?» — пощупал он под собой клеенку дивана. В бок костылем упиралась пружина, под головой — подушка, пахнущая легко и приятно. «Что за комната? Чья?» Евдоким полежал, соображая. Шепеляво стучали ходики, и казалось, невидимый маятник назойливо долбит по затылку. В комнате явно был еще кто-то, снявший с него ботинки и уложивший спать. Евдоким опустил ноги на пол, поднялся и неслышно ступил несколько шагов. Вытянутые руки коснулись тонкого одеяла, под ним ощущалось свернутое калачиком во сне тело.

«Женщина?»

И тут клубком мутного дыма возникло вчерашнее нелепое радение сектантов, Анисья… Все было так скверно, так мерзко, что и вспоминать не хотелось. Влеченье к Анисье улетучилось, осталась острая ненависть к ней и горькая досада на тетку Калерию, впутавшую его в историю, одна мысль о которой вызывала в нем бурное желание мстить, Закипая от гнева, он сдернул одеяло со спящей и тяжело опустился на край скрипнувшей кровати. Женщина проснулась, вздрогнула.

— Ты что! — оттолкнула его руками. — Не смей! О, господи, да что это! — прерывисто вскрикивала, отстраняясь к стенке, но он не слушал и, словно ошалев, прижимал к себе ее теплое со сна тело.

— Я же… я же тебя пожалела, приютила, — шептала она, пытаясь освободиться.

«Небось не привела бы чужого!.. Ломается еще!» — восклицал он мысленно со злым азартом. Его охватило то самое чувство, которое заставляет иных людей слепо топтать того, кто сделал им хорошее.

Женщина перестала сопротивляться и с каким-то ледяным недоумением, не по-женски, вытерпела все. Потом в оцепенении отдыха Евдоким вдруг почувствовал себя самым последним ничтожеством, законченным подлецом.

— Как тебя зовут? — спросил он, движимый мимолетным раскаянием, и, не дождавшись ответа, внезапно уснул, как в пропасть рухнул…

Проснулся от напряженного гудения меди. Колокола, большие и малые, в умелых руках звонарей наяривали такое, что хоть вскакивай да пляши. Евдоким открыл глаза и встретился со взглядом той, с которой провел странную ночь. В нем было столько обиды и осуждения, что Евдокиму стало не по себе. Он поежился и, бодрясь, стараясь сгладить растерянность, задал все тот же глупый вопрос:

— Как тебя зовут?

— Решил познакомиться? — усмехнулась она едко и грубовато.

— Нехорошо все как-то… — промямлил он, запинаясь.

— Ишь ты! Совесть заговорила… — прищурила глаза женщина. Они у нее не то серые, не то коричневые — в полумраке комнаты не разберешь. Лицо круглое и кажется мужественным оттого, должно быть, что чуть скуластое, и только веснушки на носу придают ему что-то детское. Поверх дешевого розового одеяла — белые крепкие руки, белые, словно вымоченные, и в голубых прожилках. Ногти начисто стертые.

— Извини меня, — попросил Евдоким. — Наклюкался я вчера. И вообще…

— Раскаялся, гризун тебя забери! Вот и делай людям добро. Возилась с ним, как с дитем малым, тащила, а он…

— Здо́рово надо было тащить! Оставила бы, где был, не подох бы.

— И то правда… — согласилась она и отвернулась. Затем, помолчав, сказала со вздохом:

— Что делать, если такая уж жалостливая. Вижу, сидит человек выпивши чрез меру, бьется, бедный, головой об стол и плачет, аж рыдает. И так меня за сердце взяло — сил нет! Пропадет, думаю, где-нибудь под забором, обдерут как липку галахи… Горе, видать, у человека, коль такие слезы…

— Это я-то плакал? Скажет же… — буркнул Евдоким, хорохорясь.

— Навзрыд. Все о сестре Анисье что-то толковал. Нехорошее. Вот видишь, напомнила — и опять тебя в жар кинуло. Эх, счастье иметь брата заступника, а тут живешь, что горох при дороге: кто пройдет, тот и скубнет… Обидели твою сестру? Всех нас когда-нибудь обижают… Стоит ли горевать? Ха-ха! Если б все в девках оставались, то и мужиков бы не было. Ну, ладно, собирайся и тю-тю горошинкой…

— Как горошинкой? — вытаращился на нее Евдоким, вставая.

— Хм… еще спрашивает! Ты что же, на постой собрался? Уж люди по улицам ходят. Ни к чему мне, чтобы тебя здесь видели.

— Хорошо, я вечером к тебе приду.

— И не вздумай. Выкинь из головы! Я к этому не приученная. Уж сегодня так, ради праздничка… Разговеться. Да и тебе бежать пора, утешить сестру, чтоб не убивалась, дурочка, зазря.

Евдоким поежился и подумал против воли с мгновенной, как икота, душевной болью:

«Сестра… Не к той сестре ты прильнул… Тебя случай свел с Музой, открытой честной душой, а ты, пескаришка, клюнул на отруби с валерьянкой… Разинул рот и уши развесил, слушал, как нахваливают тебя на все завертки, блаженствовал, что наконец-то по шерстке погладили. Эх, пойду, на самом деле, опохмелюсь так, чтоб сам черт в башку залез и подсказал, как жить на свете дальше».

Глава седьмая