Бухарские палачи

   — Случилось это в месяц Рамазан. Пошли мы как- то с приятелем прогуляться к Ляби-хаузу. Там повстречали племянника кази-калона и пригласили парня в медресе бухарских суфиев, где мой дружок снимал хиджру. В медресе — тихо, ни души: все, кто постился, едва очухавшись от сна, перекочевали на площадь Девон-беги, Ляби-хаузу. Мы раздули угли в сандале и приготовили кебаб на вертеле. У нас было припасено домашнее двухлетнее вино. Рамазан есть Рамазан, положено поститься, ну а мы в честь гостя решили учинить пост на собственный лад. Выдержанное вино подействовало на нас — ведь мы были голодны — как пламя. Племянник кази-калона, хоть и сопляк совсем, а пил с нами наравне, показывал свою лихость и вскоре окосел.

   Честно говоря, я и сам не заметил, как опьянел и уснул. А когда очнулся — в келье темно. Засветил лампу, время приближалось к полуночи; начал трясти, будить собутыльников. Махсумджон — племянник кази-калона — как ни старался, не мог скрыть дрожи: боялся дядю. Он, видимо, сообразил, что дядя станет допекать его расспросами: «Где был, почему в такой поздний час тебя не оказалось дома?»

   Поняв его опасения и страхи, я решил как-то успокоить парня: «Вот что, — сказал я, — оставайтесь-ка вы здесь, а я выйду и разузнаю, что там и как».

   На улице я повстречал приятеля и спросил его, что нового в городе. Он ответил:

   — Днем вроде все было спокойно. А вот вечером разнесся слух, будто пропал племянник кази-калона. И хоть слуги обшарили все углы и закоулки, и следа парня пока не нашли, он как в воду канул.

   Распрощавшись с ним, я завернул к закадычным своим дружкам — тамбуристу и певцу — и потащил их за собой. Мы скопом ввалились в келью.

   Я поделился новостями:

   — Ничего существенного, пустяки! Самая пора повеселиться!..

   Ночная наша пирушка, украшенная звуками тамбура и песен, удалась на славу, лучше даже, чем дневная.

   Мы закончили пировать к рассвету, когда соблюдавшие пост мусульмане, основательно заправившись до восхода солнца, крепко-крепко дрыхали^{10}.

   Провожая тамбуриста и певца, я предупредил их:

   — Держите язык за зубами!

   — Можешь не сомневаться.

   С этим они и ушли.

   Теперь следовало заняться Махсумджоном, то есть доставить его домой. Он был мертвецки пьян, ноги его не держали. Строго-настрого наказав Махсумджону не болтать и хранить все в секрете, я взвалил его на спину. В городе было пустынно, но чтобы избежать нежелательных встреч, я долго кружил по переулкам и закоулкам и наконец уложил парня у порога его дома.

   Еще раз наказав ему помалкивать и не выдавать нас, я вернулся в медресе. Мой приятель плакал горючими слезами:

   — Чего ты ревешь? — спросил я его.

   — Мы обязательно попадемся. Кази-калон не пожелает позориться сам и срамить племянника, но отыграется на нас! Он найдет способ расквитаться с нами! Тюрьма или ссылка нам обеспечены...

   — Ты злоупотребляешь гашишом и стал чересчур боязливым, — разозлился я. — Все обойдется, не трясись ты! У меня хватит мозгов вывернуться из любого положения. Хватит хныкать, за дело! Достань-ка халат, тот, парадный, из банораса[27]!

   Он утер слезы, полез в мешок и положил передо мной парчовый, ни разу ненадеванный халат. Я свернул его и припрятал за пазуху. Затушив свет, мы потихоньку выбрались из кельи, заперли ее, а деревянный ключ я засунул в чалму.

   Когда мы крались через внутренний двор медресе, я заметил муэдзина. Он совершал омовение перед тем, как прокричать призыв к утренней молитве. Я вложил ему в руку пару тенег и сказал:

   — С двадцатого Рамазана мы блюдем пост в святой обители Бозори Ресмон. Понятно? Если кто о нас справится, так и говори.

   — Понятно. Двадцатого я самолично проводил вас в мечеть Бозори Ресмон, помогал нести постели.

   — Вот и молодец! — похвалил я смышленого нашего «помощника».

   Потом заскочил домой и предупредил:

   — Для каждого, кто будет интересоваться нами, мы с двадцатого Рамазана в мечети Бозори Ресмон.

   Итак, двадцать седьмого мы мерили ногами дорогу, ведущую к святой обители. В мечети — тишина и покой. Лишь время от времени из разделенных занавесками конурок для отшельников прорывался храп; нажравшиеся до отвала мюриды и халифы[28] спали беспробудным сном.

   Миновав отсек за отсеком, мы приблизились к мехрабу, к обычному месту настоятеля мечети. Отодвинув занавес, заглянули внутрь. Наши шаги разбудили шейха.

   Мы обменялись положенными приветствиями, и он жестом пригласил нас сесть.

   Мы давненько знали настоятеля... и кое-что о нем самом, это был о-очень известный в Бухаре шейх. Я развернул парчовый халат и сказал:

   — Таксир! Не разглашайте тайну!

   Он взял халат, с тщением рассмотрел и ощупал его.

   — Вещь отменно хороша, да примет ее господь! — и положил халат поближе к себе. — Да покроет аллах все наши тайны. Что нужно от меня?

   — Мы — ревностные отшельники — находимся в вашей достославной обители с двадцатого Рамазана...

   — Условились!

   Шейх отвел нам место поближе к мехрабу.

   Через двое суток наш десятидневный пост закончился. Шейх одарил нас, наравне с мюридами и халифами, ситцевыми халатами и тюбетейками, благословил и, прощаясь, шепнул: