Бунтовщица

Весь день Революция просидела на бульваре. Уплетая пирожки, разглядывала прохожих и сочиняла письмо. Она писала бабке о своей удаче и просила передать матери, что поступила на сцену. «Я буду как она, — писала Революция. — Пусть порадуется.» Но потом вспомнила, что мать всё равно ничего не поймёт. Она ходит, как призрак, по коридору психиатрической больницы, и всё время поёт. У Революции навернулись слёзы, и она спрятала письмо в сумочку. А когда стемнело, на лавку опустилась «ходячая реклама». «Квартиры, комнаты», — прочитала Революция. Но денег у неё хватило только на угол.

В грязной просторной комнате спали вповалку. На гвозде, как удавленник, висел костюм. Прыщавый юнец в спальном мешке водил пальцем по руководству «Как стать богатым». Революции отвели кровать с одутловатой полупьяной тёткой и улыбавшимся во сне таджиком.

— Девку в обиду не дам! — просипела тётка, обнимая её пухлыми руками.

Вокруг храпели, всхлипывали, а запахи, казалось, собрались на ночлег со всего города. Революции не спалось, она накрылась грязным одеялом, боясь пошевельнуться, представляла завтрашнюю репетицию. И незаметно для себя замурлыкала оперетку.

— Это чё — колыбельная? — пихнула её тётка.

— Заткнысь! — оскалился таджик.

Революция смолкла. Но через минуту запела громче. Вокруг зашикали. Включили свет. Здоровый мужик с посиневшей от татуировок грудью, сунув под мышку чемодан, взял в охапку Революцию и выставил за дверь.

Она пела, свернувшись клубком на ступеньках — и оперетка гулким эхом разносилась по подъезду. Из квартиры показалась старуха с прилипшим к губе длинным носом. Как у Бабы-Яги. Сходство добавляла метла, которой она выгнала Революцию на улицу.

Лил дождь, спустившись в переход, Революция села на чемодан. Она давала ночной концерт, и одинокий прохожий, задержавшись, бросил ей под ноги мелочь.

Подошли двое.

— Ты чья, замухрышка? — сплюнул один.

Другой пнул чемодан. Выпал паспорт. Усмехнувшись, он поднял его и, не глядя, опустил в карман:

— Теперь наша.

А когда на лестнице показался милицейский патруль, оба исчезли.

— Документики! — взял под козырёк милиционер.

А в отделении бросил к проституткам. Революция огляделась, села поудобнее и запела.

— Чокнутая! — отодвинулись проститутки. — И без тебя голова болит.

Но дежурный по отделению неожиданно улыбнулся. Он выпустил Революцию из камеры и пристегнул наручниками к стулу. Чтобы пела вместо радио.

— Ну, ты талант! — восхищённо повторял он, перекладывая бумаги. И качал лысиной: — Как же ты, дочка, документики просвистела?

А под утро, угостив чаем, отпустил:

— Певчей птахе легко в клетку угодить!

А Революция пела и пела. Ей было плевать на лысого дежурного, потерянные документы, удивлённых прохожих. Она шла в театр! Но адреса не знала, а встречные только путали, так что на бульвар она попала уже к вечеру.

«Театр начинается с вешалки», — прочитала Революция на входе. «Ею и заканчивается», — вспомнила она повесившегося в тюрьме отца. Дорогу преградил охранник, и Революция стала сбивчиво объяснять, что директор театра пригласил её на репетицию.

— Гони её в шею! — вынесла приговор билетёрша.

Революция продолжала горячо убеждать.

В холле появился худощавый мужчина в протёртых джинсах, который был бы похож на подростка, если бы не седые виски.

— Знаешь его? — ткнула пальцем билетёрша.

Революция покачала головой.

— Это директор театра!

У музыкального училища по-прежнему толпились абитуриенты. В вестибюле все двери были настежь, но Революция поняла, что её дверь захлопнулась навсегда.

Среди абитуриентов толкался чернявый.

— Фрейд говорил: сделать человека счастливым не входило в план Сотворения, — увидев Революцию, пожал он плечами и затерялся в толпе.

Революция побрела куда глаза глядят, напевая под нос, и от неё шарахались, как от прокажённой.

— Да пропади она пропадом, столица! — подумала она, и ноги сами понесли её на вокзал. Но по дороге вспомнила бабку с тонкими, злыми губами, психиатров, обречённо делавших уколы матери, вспомнила завистливых одноклассников, похотливого учителя музыки и, вынув измятое письмо, бросила в почтовый ящик. Примостившись на чемодане, Революция кашлянула, прочищая горло, и собралась запеть. Она уже взяла верхнее ля, и тут голос треснул, как хрустальная ваза, став низким и ни на что не годным. Теперь из него всё выливалось. Как тишина из покойника. И если раньше Революция молчала в фа мажоре, то теперь — в ре миноре. Какая разница без чего голодать — без хлеба или без каши? А Москва — золотая клетка. Революция и сейчас поёт глуховатым хриплым голосом на площади трёх вокзалов. И, слушая её, бомжи плачут от жалости к себе.