Бунтующая Анжелика

— Не покидайте ее, сударыня! Вдали от вас она умрет.

— Но ведь я вернусь за ней позже, когда обстоятельства…

— Нет, — произнес он твердо, глядя ей в глаза. — Нет. Вы никогда за ней не вернетесь.

— Да разве пристало маленькому ребенку жить вот так, без отдыха таскаясь по градам и весям?

— Она выдержит это, потому что рядом будете вы, ее мать…

Он собственноручно укутал Онорину теплым одеялом и, ревниво прижимая к сердцу, вскочил в седло.

В эти дни душу Анжелики стало тревожить тайное сомнение. Когда она смотрела на дочь, в ней шевелился неясный страх, подозрение, в котором она сама себе боялась признаться. Между тем это невысказанное сомнение росло, крепло, грозя превратиться в уверенность.

Отряд между тем оказался в довольно опасной местности, где королевские войска того и гляди могли застигнуть их. Чтобы не угодить в засаду, Анжелика и ее спутники каждую ночь прятались в пещерах в долине Севра. То были живописные гроты — множество укромных уголков, куда крестьянки с соседних хуторов любили собираться по вечерам, прихватив с собой шитье или вязанье. Им нравились эти местечки, теплые, уютные, где не надо было зажигать огня, чтобы согреться. После обеда они отправлялись туда с веретенами, паклей, льняными оческами, неся под мышкой жаровню, полную раскаленных углей.

Они охотно показывали Анжелике самые просторные из этих самой природой выстроенных покоев, где маленький отряд мог отдохнуть, укрывшись от острого холодка весенних ночей.

В нишу одной из стен пещеры вставляли грубый деревянный подсвечник. Фитиль, изготовленный из стебля медвежьего уха, пропитанного ореховым маслом, давал достаточно света.

Анжелика смотрела на ребенка. Девочка каталась по земле, уже пытаясь научиться ползать. Для своих десяти месяцев она казалась крепкой. Волосы, появившиеся на ее головке совсем недавно, уже начали завиваться в колечки. Странный у них цвет… Может быть, просто огонь светильника отбрасывал красноватые блики, придающие детским кудрям этот медный оттенок? А глаза у нее были, напротив, черные, узкие, и, когда она смеялась, они становились раскосыми. Тогда казалось, что щеки полностью скрывают их, и это выражение.., это выражение кого-то напоминало Анжелике. В чистых детских чертах чудилось ей совсем другое лицо — карикатурно раздутое, похабное…

Она отшатнулась так резко, что ударилась затылком о каменную стену и замерла, оглушенная.

Монтадур! Это его морда рыжего кабана!

На висках выступил пот. Это было невыносимо…

Нелюбовь матери к ребенку-бастарду почти всегда — лишь отражение ненависти к его отцу. Для Анжелики дать имя отпрыску преступника было тяжелее, чем если бы отец был неизвестен. Она бы любила ребенка Колена Патюреля. Но разделять ответственность за человеческое существо с солдафоном самого низкого разбора казалось ей унижением, которое навязала судьба. Никогда она не сможет с этим смириться. Ее жизнь превращалась в чудовищную, отвратительную комедию, направляемую слепым и свирепым божеством.

На ее крик прибежал аббат де Ледигьер.

— Унесите ее, — задыхаясь, проговорила Анжелика. — Уберите ее с моих глаз. Иначе я могу ее убить…

В полночь по пещере эхом разносились крики Онорины.

Лежа на своей травянистой подстилке, Анжелика вздыхала раздраженно и безнадежно:

— Ну, конечно, «они» забыли дать ей ее папоротник.

Онорина не могла заснуть, если у нее в руках не было веточки папоротника. Это была ее любимая игрушка, кружевные листья восхищали ее.

В конце концов Анжелика не выдержала. Она пошла в самую широкую часть пещеры, где собрались вокруг огня аббат, конюший, слуги и барон. Они исчерпали все, что могли придумать, чтобы успокоить ребенка. Бросив на них презрительный взгляд, она взяла у них младенца, который, как по волшебству, тотчас замолк, и унесла ее в свой закуток. Естественно, малышка была мокрая, замерзшая и сопливая. Анжелика обтерла ее опытной рукой, завернула в свою шерстяную шаль и до глаз зарыла в сено. Затем вышла из пещеры, дошла до лесной опушки, сорвала папоротник, общипав несколько листочков в низу стебля. Онорина решительно зажала его в кулачке и в полном восторге уставилась на эту мохнатую палку, что отбрасывала на стену грота огромную тень какого-то доисторического чудовища. Умиротворенная, она засунула палец в рот и искоса глянула на Анжелику взглядом, полным удовлетворения.

«Вот ты меня понимаешь, — казалось, говорила она. — С тобой мне спокойно».

— Да, я тебя понимаю, — пробормотала Анжелика. — Это так, тут мы ничего не можем изменить, ни ты, ни я, правда?

Опершись на локоть, она разглядывала девочку с жадным вниманием. На лице ребенка сияло такое блаженство, что железные тиски, сжимавшие сердце Анжелики, разжались.

Ни прошлое не занимало ее сейчас, ни будущее. То был час безмолвия, глубокой, целительной тишины. Она рождала не слова, скорее образы, беглые ласковые тени, приносящие мир в измученную душу.