Буран

Дорожные мытарства последних трех дней измучили даже Жуматая, обычно не знавшего, что такое усталость. Словно степная сова, стерегущая нору, он смотрит вперед, пытаясь угадать в снегу хоть какие-нибудь очертания дороги. Временами он берется за рычаг и переключает на первую скорость. «Газик», гудя, как гигантский жук, выползает из занесенной снегом рытвины.

В машине, окна которой залеплены снегом, полутемно. Безостановочно, как маятники, работают щетки ветрового стекла, но ходы их становятся все короче: все больше снега скапливается по краям.

Касбулат, откинувшись, сидит на заднем сиденье. Веки его прикрыты, похоже, что спит. Резко обозначились морщины на обветренном смуглом лице.

Жуматай, оглянувшись, хочет прикрыть спящего хозяина шубой, но, заметив, как блестят зрачки сквозь густые ресницы, отдергивает руку. Что-то неладное творится в эти дни с Касеке. Сидит, как каменный, и молчит.

Касбулат не прочь вздремнуть, но сон не приходит. Тяжелая дорога, бесконечные тревоги, бередящие душу воспоминания вконец измотали его. Вот уже три дня колесит он из колхоза в колхоз, мерзнет, недоедает, спать ложится далеко за полночь, и, несмотря на все это, сон не идет.

Всю прошлую ночь мучили какие-то кошмары. Проснувшись, он ничего не помнил, но голова была тяжелой, горло сухим, а настроение — врагу не пожелаешь, словно натворил что-то гадкое и теперь придется отвечать за это.

Скорее бы добраться до райцентра. Там он всех поставит на ноги и разошлет по колхозам. Не слезет с телефона, пока не отыщутся пропавшие отары. Чертов «газик» ползет, как улитка. Наверное, из области уже звонят. О, Иван Митрофанович!

Неожиданно Касбулат вспоминает мальчишку со вздернутым задорным носиком, подручного Коспана, и па душе его почему-то теплеет. Странное имя Каламуш (Перышко)… Должно быть, ласкательная кличка.

Мальчик своей порывистостью и впрямь напоминает перо под ветром или язык огня. А настырный какой, стервец! Кто здесь в районе посмеет перечить Касбулату? А этот не просит, как все, смиренно, а категорически требует. От молодости это, что ли? Чувствуется в нем какая-то внутренняя неукротимая сила.

Вот дьявольщина! Ну что за странное существо человек! Лютая зима свирепствует в районе, гибнут в степях затерявшиеся отары, а он в это время думает о каком-то мальчишке. И все-таки это неспроста.

Касбулат вспоминает, как мальчик одернул этого липового передовика Кадыржана, своего брата, когда тот, подобострастно растянув губы, подходил к высокому начальству. Да, он ведь и раньше видел мальчугана в доме Коспана, но тогда тот был совсем наивным, краснел, словно девушка. И вот на тебе — клекочет уже, как молодой беркут.

Эх, молодость, как не обработанная еще кожа, — не мнется. В мире она не видит более могущественной силы, чем сила справедливости, а если встречаются на пути препятствия, идет напролом. Молодость сверкает, как меч из дамасской стали. Да, было время, когда и Касбулат…

Над ними простиралось осеннее небо с его блеклыми красками. Среди безбрежных зарослей черно-бурой полыни виднелись голые, как плешь, желтоватые такыры. Дул порывистый, но еще теплый степной ветер. Вторя друг другу, скрипели тарантас и телега, которую тащила старая верблюдица.

Скрип этот был похож на музыку, что начинается с нижних регистров, доходит до верхней ноты и потом опять идет вниз. В паузе два такта отбивало заднее разболтанное колесо тарантаса.

На телеге куча детей, начиная от семилетних малышей и кончая подростками лет по пятнадцать. Возница — худой чернобородый человек лет пятидесяти в старом чекмене с множеством разноцветных заплат. На голове у возницы старый тумак. Трудно сказать, из какого материала и в какую эпоху сделан этот головной убор. Верх его по цвету напоминает воду, что сливают после стирки.

Возница немногословен, «Да, милый», «как скажешь», — вот и все его ответы. Когда лошадь легко и быстро катила тарантас под гору, он начинал подгонять камчой свою верблюдицу, и та вразвалку с коротким, похожим на стон, ревом тоже немного пробегала. В такие моменты скрип несмазанных колес на деревянной оси становился особенно пронзительным.

Временами верблюдица начинала жалобно реветь. Паузы становились короче, и рев делался протяжным, как сирена. Чернобородый тогда останавливал телегу и распрягал верблюдицу. Касбулат кричал ему из тарантаса:

— В чем дело, аксакал?

— Пришло время доить кормилицу.

Он не спеша снимал с телеги чучело головы верблюжонка, давал его понюхать «кормилице» и, поручив одному из подростков держать его рядом, начинал доить.

Дети в такие моменты соскакивали с телеги и начинали играть. Касбулат удивленно смотрел на них. Давеча, как выезжали из аула, ребята ревели в голос и потом в пути долго не могли успокоиться, все всхлипывали» а сейчас играют как ни в чем не бывало. Только две маленькие девочки, самые робкие, жмутся к своей старшей подруге, не спускают с нее глаз, как с матери.