Бурелом

— Один кубометр? — До Николая будто бы только сейчас доходит смысл. К тому же он впервые проявил интерес к записям в Тосиной тетради. — Один кубометр? — снова повторяет он, морщит лоб.

Анатолий толкает в бок Платона, кивает на «женатика». Ребята переглядываются — надо же, и этого за живое задело. Сейчас наверняка что-нибудь такое сморозит, что со смеху подавишься.

Николай говорит:

— Знаете что? Не знаете?

— Знали бы, не слушали…

— Надо еще рейс сделать…

— Долго думал? Пора, ребята, автобус идет, — встал Виктор.

— А это мысль! — подхватил Платон. — Как ребята, согласны?

— Да вы всерьез? Сами говорили о рвачестве, а это как называется?.. — упирался Виктор.

— Один кубометр, — Тося тянет вверх указательный палец.

— Знаем, к Сашеньке торопишься, а кто домой не торопится? У Николая семья и тот согласен… Ну, Виктор?

— Черт с вами, поехали!

— Вы куда, сорокинцы? — кричали из автобуса.

— В лес, за кедровыми шишками.

— Подрабатываете?

— Угу…

Домой поехали на попутных машинах: вывозка шла круглые сутки.

Утром в автобусе Тося умудрился передать Заварухину записку. На ней жирными цифрами было выведено — 80 и 87. Генка даже рот открыл, потом стрельнул глазами в сторону сорокинцев, и снова уставился в записку.

— За шишками, — хмуро буркнул он, сложил записку и зачем-то спрятал ее в нагрудный карман.

По ночам Поликарпу Даниловичу не спалось. Вот уж какой день собирался он поехать в райком партии, передать тетрадь, да все как-то откладывал.

Очнулся от прикосновения к лицу чьих-то рук. Чувствую, что лежу на земле. Чувствую, что кто-то стоит надо мной, все чувствую, а нет сил открыть глаза и баста! Во всем теле лень и какое-то тупое безразличие… Потом слышу, шепчет кто-то в самое ухо:

— Это я, Санька. Тебя ранили… Не успел… Потерпи, я тебя отволоку в надежное место, здесь неподалеку…

Санька, ранили — ничего не понимаю. Только чувствую, что меня стараются поднять. Острая боль в груди и ногах. Сознание опять куда-то проваливается…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

И вдруг после злых, как голодная волчья стая, ветров — тишина. Уши точно ватой заложило. Ночью Платон в калошах на босу ногу вышел во двор. Сунул с крыльца ногами раз, другой — ошпарило, хрустнуло под пятками. Снег. Рысцой в огород и быстрехонько домой.

Зима…

Утром чуть свет в новых будках поехали в лес. В будках просторно, тепло. Похваливают рабочие смекалку Василия Лапшина, дивятся, как это раньше никому в голову не пришло. А за узкими окошками разнаряженная в белое, как невеста на свадьбу, тайга. Когда будка подпрыгивает, Платону кажется — подпрыгивает за окошками и тайга, покачивают белоголовыми шапками пни, помахивают этак по-приятельски широколапыми ветвями взгрустнувшие ели… Ощущение у Платона такое, словно всю жизнь только и знал, что ездил в тайгу. Будто бы вот так всегда сидели напротив Илья Волошин в лохматой бараньей шапке, Иван Вязов или же рассудительный Тося с красными, как морковь, щеками.

Верхний склад теперь значительно дальше, чем тот, на котором работали летом. Теперь новый склад и новые лесосеки. Летом здесь лес не возьмешь — болота. Зимой в самый раз. И дороги сюда вести не надо. По осени спилили деревья, выкорчевали пни — и готово. Дешево и сердито. За работу принялись с подъемом, азартно, аж треск по всему лесу пошел.

Через неделю снега навалило выше колена, а где и по пояс. Платон вывалял Тосю в снегу. Тося, размахивал руками, безобидно бубнил:

— Чем смеяться, лучше бы помог. — Пробуравив глубокую колею, наконец выбрался из ямы. Поеживаясь от таявшего за воротом снега, вскарабкался на толстый, трухлый тополь. Тополь горбатился из-под снега. Он точно хотел сбросить паренька и еще раз погреть свои корявые бока под нежарким солнцем. Оно, как медный пятак с радужным ободком, висело над тайгой. Мороз в сопках злее тещи.

Стрелки на циферблате наручных платоновских часов катят, но отчего-то не катит с верхнего склада сорокинский трактор.

— Поломка, может, какая? — предположил Тося. На ресницах у него намерзли сосульки, глаз почти не видать.

— За такую новость следует тебя еще раз в яму сбросить, — отозвался Платон.

Трактор на волоке не появлялся. А за их спинами падали деревья.

— Я сбегаю, узнаю, в чем дело, — Корешов спрыгнул с тополя, зачерпнул в валенки снега, побежал к волоку. По укатанному волоку бежать стало легче. Через каждые десяток метров он останавливался, слушал. Рокотали тракторы справа, слева, на соседних лесосеках, а впереди только глухое жужжание мотопил.