Бурелом

— Странный ты человек, Кореш, — не вытерпел-таки, сказал однажды Генка, когда они возвращались домой от автобусной остановки. — Идейных не люблю, а ты нравишься, чем — сам не знаю… А вообще-то не люблю я людишек. Мразь людишки! Каждый хочет куда-то вылезть. Пока щи лаптем хлебает, человек человеком, а как сел в кресло, начальничком заделался, так и морду воротит… Я бы их, зажравшихся, время от времени заставлял снова в рабочей шкуре побыть… Ну, скажи, за что мне людей любить, а? — Заварухин даже приостановился. — Что они мне хорошего сделали? Посадили в тюрьму, послали вкалывать к черту в зубы, а когда отсидел срок, вытряхнули как ненужный сор из мешка. Живи, мол, теперь, только не вздумай артачиться, не то снова за ушко да на солнышко.

— Что верно, то верно, мы с тобой разные люди! — забыв о всякой педагогике, вскипел Платон. — Слушая тебя, можно подумать — против Заварухина все человечество ополчилось. А ты что хорошего людям сделал? Что? Когда в осажденном Ленинграде людям давали пайку хлеба, ты с шоблой крал его, набивал свой живот!.. — Платон говорил зло. — Думаешь, мне легко без отца и матери было?! Но меня люди не выбросили на улицу, на ноги поставили. Понял ты?! — Платон вдруг круто обернулся к Генке. — И не смей о людях так говорить! Иди, не то верно в рожу дам! — Корешов свернул с дороги и не оборачиваясь зашагал прочь.

Генка долго смотрел ему вслед, хмурил брови, щурил глаза. Сплюнул на дорогу. Тупо посмотрел на застывший плевок, шаркнул ногой.

— Эх! — выдохнул он. — Заноза!

3

Только что закончился обед, который обычно привозили прямо в лес в больших молочных бидонах. Платон вышел из обогревательной будки, свернул за высокий штабель леса. С торцовой стороны слышался приглушенный разговор.

Заварухина он узнал сразу, второй был Костя Носов.

— Все будет шито-крыто, — говорил последний. — И комар носа не подточит. Стоит только винтик — р-раз!.. и готово. Я уже пробовал, — похвалился слесарь. — Помнишь, у сорокинского трактора трубку масляного насоса разорвало? — Костя чуть слышно хихикнул.

«Вот гад», — у Платона сжались кулаки. Глухо застучало сердце. Вспомнился вчерашний разговор с Генкой, его философия жизни — и вся эта затея с соревнованием показалась ему мыльным пузырем.

За штабелем возня. Платон не тронулся с места. Он решил открыто дожидаться их.

— Так, значит, это ты в трубку воды налил? — на этот раз говорил Генка.

— Конечно же, не сама она туда попала! — хвастливо отозвался Костя. Из-за конца бревна показался кожаный верх его шапки. Она раскачивалась, отчего Платон решил, что ее владелец чем-то обеспокоен. — Сейчас самое время трактор «подремонтировать», — и снова приглушенный смешок, но далеко не такой веселый, как первый. — Соревнование выиграешь — полбанки с тебя. Витька от злости лопнет… Хи-хи!

— Дешево берешь! — сказал Генка. — Шестерка!

В следующую минуту произошла неожиданная для Платона развязка. Шапка Кости исчезла, а потом колесиком выкатилась из-за штабеля. Платон просветлел лицом, вышел и присоединился к перекуривающим рабочим.

После сытного обеда они расположились на бревнах. Сегодня мороз был не таким злым. Можно было позволить себе и некоторую роскошь — поднять у шапки уши, посидеть с пяток минут без рукавиц.

— Присаживайся, Корешов, — показал рядом с собой Иван Вязов. — Катерина сегодня отменно накормила, на работу аж идти не хочется, — он подмигнул поварихе, которая проносила мимо пустой бидон.

— Да, уж жрать-то вы мастаки, — отшутилась вдова. — Работали бы, как ложками, лесу давно бы не осталось…

— А куда ты со своим Петром будешь бегать, ежели мы его вырубим, а? — вставил долговязый рабочий.

Сидящие на бревне покатились со смеху. Но плоская шутка по ее адресу ничуть не смутила Катерину. Она хвастливо повела высокой грудью, выпирающей из-под ватника, бросила шутнику:

— На нас кустов хватит, а вот тебе со своей вафлей и дома тесно. — Она имела в виду, что долговязый часто ссорился со своей женой.

Смех стал еще дружней. Смеялся вместе со всеми и Петро Суворов, скуластый, смуглолицый, приземистый, ростом на две головы ниже Катерины. Он был донельзя доволен тем, что его возлюбленная этак обрезала насмешника. А долговязый сплюнул от злости — сам не рад, что связался с бойкой на язык женщиной.

— Должно быть, стыдно тебе, а? — ловко вмешался в разговор Вязов. Подсел к долговязому. — Подумай, брат, неужто от людей не стыдно. Не понимаю, отчего дружно не живете с женой. Ведь она у тебя ладная баба! Смотри, отобьет кто.

— Эт мы живо! — сказал подошедший Генка.

— Пошел ты… кобель! — обозлился долговязый, метнул сердитый взгляд на Заварухина.

— Будешь обижать, она сама от тебя уйдет, — убежденно заявил Вязов.

— Да я и не обижаю ее, — погас рабочий. — Это иногда спьяну в башку зайдет, и сам не чувствую, что делаю…

— А что, Иван Прокофьевич, — подсел на бревно Генка, — правда, что скоро лес будут трелевать на вертолетах?

— Верно. Читал я в журнале, такой метод опробывается, — живо отозвался Вязов.