Бурелом

— Господа, нам нужно как можно больше завербовать единомышленников, запастись оружием и ждать развития событий в Ялуторовске, Ишиме и в восточных районах Зауралья, — говорил собравшимся Крапивницкий. — Большую помощь может оказать отряд Землина, который двигается сейчас на Березово. Правда, навстречу ему вышли чоновцы Обласова, но надеюсь, что Землин сумеет сманеврировать и стычка едва ли будет возможна. Итак, терпение.

«Господа», опустив головы, расчесывали пятерней бороды, шумно вздыхали и степенно приглаживали стриженные под кружок волосы.

«Воинство, черт бы их побрал», — глядя на них, думал с неприязнью Крапивницкий.

Бородачи продолжали молча скрести бороды и каждый раз, встретившись с Крапивницкий взглядом, отводили глаза. Вечером Крапивницкий жаловался Февронии:

— Разве это люди? У них нет убеждений. Ни капли патриотизма. Они ненавидят советскую власть за то, что отняла у них имущество. Ненавидят ее по-звериному и только.

— Но ведь и ты не любишь, — резонно заметила Феврония.

— Да, не люблю. Но у меня есть идеалы. Я знаю, за что борюсь. Я чужд духу торгашества, наживы. Я прежде всего офицер.

— Что ж из этого. У красных немало служит офицеров царской армии. Слышала, будто есть и генералы.

— Бросим спорить, Феврония, — устало махнул рукой Крапивницкий. — Надоело мне все это. Ты пойми, что я не могу служить у красных. Мне нужна совершенно другая жизнь. Балы, езда на тройках, блеск театральных огней. Наконец, мое положение офицера, перед которым преклонялась молодежь. А сейчас, кто я? Отверженный и только.

— Но жить как-то надо? — вырвалось у Февронии.

— Да, надо. Но как жить? Уехать с тобой в Камаган на твою заимку, ходить за плугом, откармливать свиней? Это выше моих сил. Да и опасно, меня здесь могут узнать, хотя я, конечно, очень изменился, да и документы надежные. Бежать за границу? Она на замке. Да и что толку, если бы я перешел этот рубикон? Служить клерком в какой-нибудь банкирской конторе или лакеем в ресторане? Я лучше пулю в лоб себе пущу, чем униженно кланяться кому-то. Во мне еще живет сознание того, что я русский офицер. Пойми это. Не сердись и прости!

Крапивницкий опустился перед Февронией на колени и уткнул голову в складки ее платья.

Женщина тяжело вздохнула. Она понимала, как тяжело Крапивницкому. Не раз видела его среди ночи лежащим с открытыми глазами. Феврония пыталась узнать, о чем он думал.

— Так, ни о чем, — отвечал Алексей вяло. — Да ты спи, — успокаивал он Февронию. — У меня, вероятно, бессонница.

Нет, это было непохоже на него. Потом частые поездки с Каретиным в Павловск не могли не встревожить женщину.

— Что у тебя там за дела в городе? — пыталась она узнать.

— Чисто мужские, — отвечал неохотно Крапивницкий, поглаживая подстриженную бородку.

— Может, сударку завел, — не скрывая раздражения, спросила женщина.

— Феврония, — укоризненно покачал головой Крапивницкий, — ты одна у меня теперь и ни на кого тебя не променяю.

— Но ты одно время ухаживал за Строчинской?

— Ну и что? То было минутное увлечение. Да и зачем трясти прошлое? Ведь я тебя не упрекаю за Обласова, которого ты хотела выручить из тюрьмы. Не будем ссориться, — сказал он примирительно. — Я не безгрешен, и ты не святая. Но об этом хватит.

Но Февронию, что называется, «понесло».

— Сравнивать меня с распутной бабой? Нет! Этого я не стерплю! — пристукнула она кулаком по столу. — Обласов, если хочешь знать, лучше тебя!

— Вот как? Ну хорошо, я тогда уйду. — Крапивницкий взялся за фуражку.

— Нет, ты не уйдешь! — Феврония стремительно шагнула к двери. — Не уйдешь, — прерывающимся голосом повторила она. Губы ее задрожали, из глаз покатились крупные слезы. — Прости меня. Мы оба погорячились. Пойми — без тебя жизнь не в радость, я так привыкла к тебе. — Шагнув к Алексею, Феврония обхватила его голову и с мольбой посмотрела в глаза.

ГЛАВА 39

Забот у Прохора было много. Упродком крепко нажимал на хлеб. А где его взять? У кулаков, казалось, все выгребли, а беднота сама сидела на одной картошке.

У Столбушинского колка, где была когда-то церковная земля, чья-то вредительская рука сожгла хлеб на корню. Тяжело вздохнув, Прохор поднялся из-за председательского стола, поправил сползшую давно не стиранную скатерть и подошел к окну.

Улица была безлюдна. Только на завалинке противоположного дома, прислонившись спиной к стене, грел свои кости дед Митяшка. Прохор давно знал этого старика, потерявшего двух сыновей в гражданскую войну. Да и сам Митяшка претерпел немало бед от карателей. Шрамы на спине, ягодицах тому свидетели. О чем думает сейчас дед, греясь на солнышке?

Посмотрев еще раз на задремавшего старика, Прохор вновь уселся за стол. Машинально перебрал несколько бумаг и отодвинул их в сторону. Не работалось. Мысли метнулись к Гале. Первое письмо от нее Прохор получил через два месяца после прихода с фронта. Галя писала: